Роман не хроника, а боевик, детектив и триллер, основанный на реальных событиях.
— Как вы ловко мне башку заклеили, — перевёл разговор Алёхин. — Раз-два, и не кровоточит больше.
— Да я вообще в медицинский поступала, — ответила Липа. — Не поступила. И работать пошла в роддом в Макеевке. Думала, потом поступлю. Вы не смотрите, что я такая красивая. Мне уже тридцать два. Я пока блондинкой не заделалась, как на каторге пахала день и ночь. Всё зря. Так и не поступила ни во второй, ни в третий раз. Работа в роддоме каторжная. А деньги никакие.
Алёхин посмотрел на Липу внимательно. Только что на их глазах погибла куча людей. Их самих чуть не убили, а она — про какой-то роддом.
— Вы, наверное, думаете, какая дура, да? — смутилась под его взглядом Липа. — Всех поубивали, мы чудом типа живы, а она про какую-то фигню, да?
— Ничего я такого не подумал. — Алёхин отметил проницательность блондинки и покачал головой. — Просто верчу головой. Голова гудит.
— У меня тоже ум за разум зашёл, честно. Просто, чтобы вы не думали, что я всегда проституткой была.
— Да вы что, Лилия! — Алёхин с трудом скрыл своё удивление, потому что с первого взгляда понял, с кем имеет дело. А вот как она поняла, что он понял?
Шествие пенсионерок закончилось, а Алёхин всё не нажимал на газ. Улица была пуста. Ни людей ни машин. Окружающий антураж всё больше напоминал Алёхину город-призрак из американских ужастиков про ходящих мертвецов.
Липа помолчала немного и продолжила свой рассказ про то, как «санитарка-звать-Тамарка» осваивала роддом. Вставала в пять утра, чтобы на смену успеть. Приезжала сонная и сразу в палату к новорожденным.
— А они все орут, как резаные, — Липа прижала руки к щекам и покачала головой, изображая резаных. — Они все в металлических кроватках по периметру палаты, запелёнутые такие, как куколки. У них на каждой кроватке бирочка, на ручке бирочка и на шее на верёвочке бирочка висит. У покойника бирочка на ноге, а у новорожденного — на руке. Так что — туда и оттуда, как говорится, с бирочкой. Чтобы не перепутали. На всех бирочках одно и то же написано: пол, имя матери, вес при рождении, дата и время. Ну, рождения в смысле.
Дальше Липа в деталях рассказала, как перепелёнывала «бэбиков» ровно шесть раз в сутки.
— Надо всем попы помыть, марганцовкой пупы обработать, а потом разложить на поднос такой на колёсиках и мамашкам развести по палатам на кормление.
Детей Липа укладывала «по нескольку штук» на одну каталку. На ней стояли пластиковые ячейки, куда она их «лóжила» по одному.
— Пока мамашки кормят, я бегом взад. В палату. Грязные пелёнки вынести в стирку. Все в какашках и писюшках. Потом чистые постелить, полы помыть. Шесть раз в сутки мыла, как моряк палубу. Да, у меня моряк был знакомый, хотя какой он, нафиг, моряк. Просто пришёл из армии со флота, ну, дембельнулся, так? В форме с лентами такой ходил целый год, пока пьяный под трамвай не попал. Так вот он говорил, у него сверкала, как у кота яйца. Ну, палуба сверкала, то есть. Я не знаю, как у кота сверкают, у меня кошка, но полы у меня сверкали. Это точно. Так привыкнешь тереть, что ночью просыпаешься, а руки сами — туда-сюда. Только ещё раком встать.
Липа засмеялась и взмахнула руками, словно застеснялась сказанного. Глаза заблестели. Ей было и смешно и горько это вспоминать, словно не с ней было.
— Да, кому расскажи, не поверят, — вытерла слёзы Липа. — Самое ужасное было не это, а когда рождались мертворожденные бэбики, или при родах умирали. Или после родов сразу в интенсивной терапии. В палате, в смысле. Их нужно было завернуть в пелёнки и положить в морозильную камеру. А потом с нашим неонатологом Лилией Петровной Самофаловой ехали на больничной машине с этими трупиками в морг на вскрытие. Я это жутко ненавидела.
Липа уставилась в окно. Замолчала. Алёхин решил, что эта ужасная тема закрыта, и он скоро забудет про то, что его девочек ни на какое вскрытие не возили. Но, помолчав с минуту, Лилия продолжила рассказ:
— Ещё для меня кошмаром конкретным было выносить мусор с абортария. Ну, там, ручки-ножки. Сроки беременности разные. Если срок большой, то плод сформирован. Ну, там, с ручками и ножками. Значит, в матку вводят специальные крючки и содержимое выскабливают. И плод разрывается. Отдельно ручки. Отдельно ножки.
Проехали ещё два квартала. Мимо какого-то сгоревшего стадиона с почерневшими от сажи стенами. Сильнее всего на свете сейчас Алёхин хотел, чтобы она заткнулась. Чтобы подавилась чем-нибудь. Или просто закашлялась. Липа продолжала:
— Упаковывают мусор и выносят с отходами из кухни на помойку. А там больничные собаки с крысами между собой дерутся, кому что. Я плакала всё время. А когда приходила на работу, то среди новорожденных выбирала себе любимчика и пеленала его, как своего. Ну а потом, как в кино, как в сериале — фотосессия — экскорт — пошло-поехало…
Алёхин остановил машину. Выбежал. Согнулся. Его жилистое тело дёрнулось пару раз. Блевать было нечем. Он опустился на одно колено, опёрся рукой о землю. Подумал, как хорошо, что дети и Лена погибли в воздухе. Распались на тысячи мельчайших кусочков. На атомы и молекулы или как там это называется. А если они долетели до земли? Даже мёртвые?
Липа вышла из машины, подошла к нему. В этот момент они услышали женский крик:
— Военный, военный, помогите! Помогите!
Возле помойки из трёх переполненных, даже на расстоянии зловонных, мусорных баков несколько женщин склонились над чем-то, стеная и причитая. От их криков Алёхин пришёл в себя. Поднялся, вместе с Липой подошёл к ним и отодвинул рукой загораживавшую обзор чью-то спину.
На тротуаре на спине лежала девочка лет десяти. Её безжизненное лицо было бледное, как восковая бумага, платье, всё в тёмных пятнах, измято и порвано, ноги окровавлены выше колен. Она была мертва.
«Не может быть! — словно током ударило бывшего опера по кличке Бульдог. — Этого, бл..., не может быть!»
Подполковник Сергей Алёхин чувствовал, как по хребту снизу вверх стремительным ручейком побежала ледяная волна...
