Спроси её, что она ненавидит больше всего, она сразу бы ответила: «Ветер». Он всегда приходил внезапно. «Бора», «трамонтана», «юго» нежданно налетали на притихший город и,
быстро разыгрываясь, ломали людям весь привычный уклад. Самолёты не летали, лодки отстаивались в маринах, жители старались без особой нужды не покидать домов. Здесь, на
берегу, скорость ветра измеряли в морских узлах. Так и говорили: «Идёт юго. Обещают пятьдесят узлов».
В одну из новогодних ночей сила трамонтаны превысила сотню. Лодки сорвало с мурингов, сгрудило в кучу, добраться к ним было невозможно: причалы обледенели и дикий
ветер нёс людей по скользкому бетону, сбрасывая их с причалов в воду. На берегу трамонтана ломала платаны, срывала крыши, валила яхты с киль-блоков.
...Летом, с середины июня и до
самой осени, стояла одуряющая жара, зимой бывало холодно, весной шли такие дожди, что без резиновых сапог и длинного плаща невозможно
было выйти из дома. Один сезон, как и положено, сменялся другим. И только ветер был постоянен. Он неожиданно начинался и так же неожиданно исчезал после нескольких дней
своего безумства. И тогда внезапно наступала такая тишина, что ей казалось, будто она оглохла. А через какое-то время ветер приходил снова.
Холода обычно стояли недолго — около двух месяцев в году. Может, поэтому за многие тысячи лет жизни на этих берегах местные так и не изобрели ни каминов, ни
нормальных
печей. Использовали железные. Узкие, маленькие, с длинными жестяными трубами дымоходов, выходящими за крышу. Утром и по вечерам можно было видеть как накрывает город
стелющаяся дымка: это топились дровяные печи.
Дров в горах было много. На дорогах страны то там, то здесь можно было видеть машины с дровами. А неподалеку от аэропорта грузовики, набитые поленьями, вообще
выстраивались в длинный ряд. Почему именно здесь? - да чёрт его знает. Но создавалось впечатление, будто и самолёты в этой стране летают на дровах.
Бело-голубой домик, в котором она жила, стоял на горе, рядом с костёлом. Поэтому просыпалась она под звон колокола. Зимой в доме почти всегда было холодно. За ночь он
выстуживался так, что температура внутри почти не отличалась от уличной. Вода с лимоном, которую она на ночь всегда ставила рядом, казалась ледяной.
После костёльного звона она ещё какое-то время нежилась под одеялом, потом, наконец, заставляла себя встать и вставала, расталкивая трёх котов, пришедших ночью к ней
греться. Собственно, присмотр за котами отчасти был условием её жизни в этом доме.
С ними приходилось возиться. Один, например, входил и выходил только через дверь, а два других предпочитали появляться и исчезать через окно. Причём, каждый вёл свою
личную, обособленную от других жизнь, путешествовал по собственному плану, так что открывать-закрывать им то окно, то дверь приходилось чуть ли не поминутно. Один кот мог
вернуться, когда она только что уснула и ей приходилось вставать, чтобы впустить его. Через полчаса второму коту вступало в голову, что в городе остались кой-какие незавершенные
дела и она снова вылезала из постели, потому что кот орал у окна, требуя, чтоб его выпустили. Третий в это время сидел на улице, вычисляя, когда она покрепче заснёт, чтоб начать
ломиться внутрь.
Встав поутру, она насыпала им еды, включала чайник, выгребала из печки вчерашнюю золу. Потом одевалась, снимала с гвоздя связку ключей, спускалась по лестнице вниз и
открывала ржавый замок на двери чулана. Рядом с дверью были сложены дрова. Она брала в чулане колун и начинала щепить на растопку полено. Дело было непростым. Дрова тут
были буковыми, а наколоть щепок из бука удавалось только колуном. Обычный топор их не брал.
Наколов щепок, она закрывала чулан и возвращалась наверх: пить кофе, топить печь и обеспечивать чёртовым котам свободу их чёртовых передвижений.
...Когда не было ветра, можно было сидеть на балконе с белым вином, смотреть на горы, на море, на город, зажатый между морем и горами. Можно было разговаривать по
мессенджеру с друзьями, разбросанными по миру, с родителями, оставшимися в другой стране.
Но когда начинался ветер, жизнь скукоживалась до пространства тесного дома, до маленькой комнаты, до кресла у печки. Бук горел хорошо, но железная печка совсем не хранила
тепла и начинала остывать сразу же после того, как в ней прогорало последнее полено. В доме опять становилось промозгло. Тогда оставалась только кровать. Если к ней приходил
кто-то из её мужчин, вопроса, чем заняться, не возникало. «Я вообще ни при чём, - хмыкала она про себя, - сама природа толкает меня в тепло их объятий». С мужчинами она вела
себя примерно так же, как с котами: кого- то кормила, кого-то выгоняла, кого-то жалела. Разве что через окно их не впускала.
Нет, конечно, всё это не было настолько просто. К кому-то она испытывала то, что сама называла словом «трепет», с кем-то начинало зарождаться чувство, осторожно
определяемое ею как «химия». Слово «любовь» она старалась не использовать. Любовь — это что-то такое, что несколько раз случалось в её прошлом и что обязательно случится в
будущем. Ну, или разовьётся из того, что есть сейчас. Только произойдёт это не сразу. В настоящем любви не было. Почему-то в настоящем за неё принимаешь всё, что ни попадя, не
давая происходящему нормально отстояться.
...Её любовь растаяла в том городе и в той стране, которые пришлось оставить ради
новой жизни. Любовь долго и мучительно жила и в ней, и в том, кто тогда был с нею. А может,
только делал вид, что был? - да, скорее, делал вид, иначе их жизнь могла сложиться по-другому. Впрочем, она ни разу не пожалела о том, что всё закончилось. После того, как с неё
спал мóрок, она наконец-то почувствовала себя лёгкой, свободной и независимой. Жаль было только напрасно потраченных лет и бессмысленных ожиданий. Зато теперь можно было
просто жить и радоваться жизни. Топить дом, кормить котов, пить вино у моря, спать с теми, кто нравится.
Жизнь и в самом деле стала простой, незатейливой, понятной и оттого — радостной. Когда случались тихие безветренные вечера, она подолгу сидела у своей «буржуйки», время
от времени подбрасывая в дверцу поленья. Впрочем, если начиналась трамонтана или приходил юго, разжечь дрова было невозможно: влетающий в трубу ветер задувал огонь и гнал
весь дым в комнату. Теперь на этом холоде приходилось ещё и проветривать дом.
Она ненавидела ветер. За невозможность разжечь печку, за то, что он способен своими завываниями вытянуть из человека последние жилы. За его нытьё, за его рёв, за то, что
среди ночи он будил её жуткими ударами по дому ветками оливы, росшей у стены и треском инжирного дерева, что торчало рядом с лестницей. Ветер сводил с ума постоянными
изменениями тона, грохотом листов железа, свистом изо всех дыр, в которые ему удавалось пробраться.
Ей говорили, что в этой её новой стране ещё лет сорок назад был закон: если убийство произошло во время разгула ветра, это считалось смягчающим обстоятельством.
Немудрено. Она жила в своём домике одна, соседей не было. Иногда, засыпая, она думала о том, что если её придут убивать, то из-за воя ветра её криков никто не услышит. От этих
мыслей становилось страшно и она старалась поскорее уснуть, но из-за постоянно шныряющих туда-сюда котов уснуть получалось не сразу.
Однажды среди ночи отовсюду одновременно началась стрельба. «Война у них, что ли? - спросонья не поняла она. - Или всё-таки меня убивать собрались?». В дом,
вопя, лезли
перепуганные коты. Потом выяснилось, что это местные так радуются приходу Рождества. Сон окончательно пропал. Она впустила котов, насыпала им в миски еды, подумала и,
забрав с гвоздя ключ от чулана, пошла вниз добывать колуном щепки на растопку.
...Внизу было светло. По
городу летали ракеты, фейерверки расцвечивали тёмное ветреное небо, трещали автоматные очереди и грохотали охотничьи ружья. В городе был
праздник. И она участвовала в этом общем веселье. Своим колуном, своими щепками, своими буковыми поленьями, теми, что скоро загорятся в её печке. Своим пониманием того, что
всё ненужное и болезненное уже ушло, а всё радостное скоро придёт.
В этой своей новой жизни она была почти счастлива. Она знала, что умершая в ней любовь никогда не вернётся к ней из её прошлого. Что пропало — то пропало. Не имело
смысла ворошить старые могилы. Проще было ждать рождения нового в негаданном будущем. И даже не то, что проще — правильней. А в том, что оно, это будущее, обязательно
принесёт ей то самое чувство, она теперь не сомневалась. Ну, что, зря, что ли, стоило столько лет ошибаться? Нужно только чуть-чуть быть внимательней и не попасться опять на
обманку. Квота обманок была давно и окончательно выбрана.
...Она закончила рубить щепки, поднялась наверх, налила в стакан немного оставшегося в бутылке «Бэйлиса» и, захватив его, вышла с сигаретой на балкон, предварительно
оставив котам распахнутое окно. Она действительно была счастлива. Почти счастлива. Если бы, конечно, не этот проклятый ветер. Но, в ожидании той новой радости, что её ждала,
можно было примириться и с ним.
