Пианист на крыше

Владиславу Шпильману на роду было написано стать музыкантом – старший сын скрипача и пианистки, он с раннего детства занимался игрой на фортепиано, а в юности переехал из родного Сосновца в Варшаву, где продолжил обучение в музыкальном университете им. Шопена. Когда Владиславу было 20 лет, он выиграл стипендию на обучение в Берлинской академии искусств, где, помимо игры на фортепиано, изучал и композицию. Однако получить диплом академии музыканту не удалось – в 1933 году к власти в Германии пришли нацисты, евреи подверглись гонениям, и Шпильману пришлось вернулся на родину.

В 1939 году, когда немецкие войска вторглись в Польшу, Владислав Шпильман был уже очень знаменит – он писал музыку для фильмов и песни, концертировал с известными скрипачами и работал на радио. 23 сентября, вскоре после того как музыкант дал очередной радиоконцерт, здание, в котором находилась студия, разбомбили. Одной из последних пьес, услышанных поляками в эфире, стал ноктюрн Шопена до-диез минор – знаковое произведение, которое впоследствии стало своего рода талисманом музыканта.

Владислав был единственным, кто мог содержать семью, но потеря любимой работы и понимание того, что дальше будет только хуже, полностью его деморализовали. «Одна из моих сестер была юристом-стажером, брат изучал философию, а отец играл на скрипке – иными словами, никто не работал. Тогда мы продали все ценное, даже мой рояль, – рассказывал музыкант. – До войны я хорошо зарабатывал, и на моем счету лежало достаточно денег, но забрать их из банка я не смог. Отец тогда спрашивал: “Почему ты все время валяешься в постели? Люди стараются жить нормально даже в худших условиях”. Наверное, именно благодаря этим словам я нашел в себе силы вылезти из-под одеяла».

В начале 1940 года, когда нацисты загнали полмиллиона людей в гетто, где им приходилось выживать на нескольких квадратных километрах, Владислав все-таки устроился в кафе «Современник», куда приходили спускать деньги те, кто промышлял спекуляцией и контрабандой. «Ежедневно я наблюдал выставку всего, что попало в гетто из “арийской” Варшавы. К нам приходили богачи, увешанные золотом, а “дамы” с накрашенными губами предлагали свои услуги военным спекулянтам. Там я утратил две иллюзии: о человеческой солидарности и о музыкальности евреев, – писал Шпильман в своих воспоминаниях. – Чем громче я играл, тем громче разговаривали посетители. Дошло до того, что однажды меня попросили прерваться – я мешал гостю оценить подлинность золотых монет. Он собирался ударить монетой о столешницу и вслушаться в звук этой единственно важной для него музыки».

Развлекать такую публику долго пианист не смог – после месяца работы в «Современнике» он перебрался в кафе на Сенной, куда приходила отдыхать еврейская интеллигенция, а затем – в кафе «Искусство», где имел большой успех и зарабатывал неплохие по меркам гетто деньги. Увы, другие жители в это время проигрывали битву с холодом, голодом и насекомыми. «Вши ползали по тротуарам, падали с потолков, прятались в сгибах газет, на монетах и даже на свежем хлебе, и каждая из них могла быть переносчицей сыпного тифа, – писал Шпильман. – В гетто началась эпидемия, и тогда тиф был главной темой разговора и у бедных, и у богатых: одни гадали, когда от него умрут, а другие думали, как бы достать вакцину». Из-за антисанитарии болезнь распространилась очень быстро, и в конце концов на людей, падающих замертво посреди улицы, просто перестали обращать внимание.

Однако если с эпидемией худо-бедно, но могли бороться хотя бы те, кто работал на службе у немцев или на крупных фабриках, то летом 1942 года началась операция по ликвидации гетто, от которой было не спастись уже никому. Каждый день с перевалочного пункта составы увозили в лагерь смерти Треблинка-2 минимум по 10 тысяч человек. Шпильманам, чудом получившим работу по разбору имущества тех, кого уже депортировали, долгое время удавалось избегать селекции, но 16 августа очередь дошла и до них. В результате сортировки Владислав, Регина и родители должны были отправиться в лагерь, а Генрик и Галина получили шанс остаться в гетто. Увы, они им не воспользовались. «Мы уже были на умшлагплатц, когда с ужасом увидели брата и сестру, которых там не должно было быть, – вспоминал Владислав. – От Галины мы узнали, что они пришли добровольно, потому что хотели быть с нами».

В итоге к вагонам, куда людей грузили, как скот, направилась вся семья Шпильманов, но один из стражей порядка, воспользовавшись суматохой, выдернул Владислава из толпы и оттеснил его за спины полицейских. «Это был приятель нашей семьи, и он решил, что мне еще рано умирать. Я ужасно горевал по родным, постоянно видел их во сне, но вместе с тем я понимал, что получил шанс на выживание, – вспоминал пианист. – Через своего знакомого я нашел работу за пределами гетто, и впервые за долгий срок увидел, как живут нормальные люди. Здесь даже эсэсовцы, надзирающие за нами, вели себя иначе – стояли в сторонке, болтали и глазели по сторонам. Тогда я решил, что не хочу больше возвращаться домой, откуда меня каждый день могли отправить на смерть».

Вырваться из гетто Владиславу удалось в пятницу, 13 февраля, и впоследствии он часто говорил, что этот «несчастливый день» принес ему удачу. «Сбежать с огражденной территории было невозможно – на выходе беглецов поджидали мерзавцы, которые обирали их и сдавали в гестапо, – рассказывал Шпильман. – Но 13 числа туда, где мы работали, пришел генерал с инспекцией, и мы на какое-то время остались без надзора. Тогда я прикинулся “арийцем” – впервые за три года снял повязку со звездой и миновал ворота с толпой рабочих».

За следующий год Шпильман сменил несколько конспиративных квартир, где его прятали друзья по прошлой жизни. «Один из моих опекунов, Чеслав Левицкий, как-то пришел ко мне небритый и напуганный. Он сказал, что его ищет гестапо, и они могут нагрянуть в эту квартиру в любой момент, – писал музыкант в мемуарах. – Но выйти на улицу днем было равносильно самоубийству, и в тот день, ожидая смерти, которая все медлила, я выкурил несколько пачек сигарет, хотя до этого не курил никогда».

Когда тайная полиция усилила надзор за жителями «арийской» Варшавы, Владислав остался без крыши над головой: никто не хотел прятать еврея, рискуя собственной жизнью. Тем не менее 21 августа 1943 года он нашел свою спасительницу – Хелену Левицкую, которая была родственницей его давней знакомой. На этот раз убежище пианиста располагалось на проспекте Независимости, и говоря о нем, Владислав шутил, что «угодил прямо в пасть льва». Дело в том, что в соседних домах жили преимущественно немцы, а рядом располагались военные учреждения, но именно здесь музыкант чувствовал себя спокойнее всего. Ситуация изменилась в августе 1944 года, когда город утонул в огне Варшавского восстания – 12 числа в доме, где прятался Шпильман, началась паника, и немцы, оцепив его и наведя на верхние этажи танковую пушку, приказали жителям покинуть квартиры.

Когда в дом попал первый снаряд и стены начали рушиться, пианист понял, что оказался в западне. «Я столько раз пытался представить свою смерть, думал, что меня будут пытать и удушат в газовой камере. Я и помыслить не мог, что сгорю заживо, – писал Шпильман. – Коварство судьбы вызвало у меня приступ смеха. Какой смысл позволять спалить себя живьем, если можно этого избежать, проглотив снотворное? Я выпил содержимое целого пузырька и крепко заснул, а когда очнулся, моей первой эмоцией была не досада, что я остался жив, а радость от того, что я не умер».

В начале октября из Варшавы стали выводить отряды повстанцев и гражданское население, и через две недели Владислав Шпильман остался в городе совершенно один. Привыкнув к тому, что ежедневные вылазки стали относительно безопасными, он стал менее осторожным. Однажды музыкант так увлекся изучением банок и мешков в кладовой одного из домов, что к реальности его вернул лишь вопрос «Что вы здесь ищете?», заданный на чистом немецком языке. «Когда я обернулся и увидел офицера вермахта, меня просто покинули силы. Я сказал ему: “Делайте со мной что угодно, я с места не двинусь”. Но офицер только отмахнулся и спросил, кто я такой. Когда я ответил, что до войны был пианистом, он молча привел меня к роялю и попросил что-нибудь сыграть. Я не прикасался к клавишам более двух лет, а мои руки покрывал слой пепла и грязи, но я все же начал играть первое, что пришло мне в голову – ноктюрн Шопена до-диез минор».

Шпильман и сам не раз говорил, что во время войны ему часто везло, и этот случай не стал исключением – его слушателем оказался Вильгельм Хозенфельд, который считал истребление евреев неоправданным зверством и до последнего помогал узникам концлагерей. Капитан помог пианисту найти более надежное укрытие на антресоли под крышей и тайком носил ему еду. В последний раз они увиделись 12 декабря 1944 года – офицер принес музыканту хлеб и пуховое одеяло и рассказал, что в ближайшие дни русские начнут наступление. «Он сказал мне: “Вы должны выжить!” – и его голос звучал твердо, как приказ, – вспоминал Шпильман. – Офицер верил в то, что если и я, и он не погибли в этом аду, то теперь точно не умрем». Однако Хозенфельду не суждено было выжить – в январе 1945 года советские войска взяли его в плен в Блоне, и несмотря на то, что впоследствии Шпильман умолял власти освободить офицера, тот был приговорен к 25 годам заключения и скончался в 1952 году.

Но в 1944-м, когда за Хозенфельдом захлопнулась дверь и Владислав остался наедине с одеялом и парочкой свежих газет, ему предстояло выживать еще несколько месяцев, которые, как признавался сам музыкант, были самыми сложными за всю войну. «Наступило Рождество и новый, 1945 год. Это были ужасные праздники – на грани моих сил. Я лежал в темноте, слушая, как ветер переворачивает обломки мебели в разрушенных квартирах, – писал Шпильман. – На чердаке расплодились крысы, и когда я спал, они бегали по моему лицу». В стремлении тратить как можно меньше энергии, Владислав сутками лежал под одеялом, ожидая либо смерти, либо чуда, а через две недели услышал грохот орудий со стороны молчавшего фронта на Висле. Той ночью музыкант не сомкнул глаз – он понимал, что победа советской армии близка. «От радости и волнения я позволил себе безумный поступок, в моем положении непростительный: выпил целую кастрюлю воды, – вспоминал пианист. – На рассвете я услышал, как установленные где-то рядом громкоговорители передавали сообщение о поражении немцев и о том, что армия Жимерского вместе с Красной армией освободили Варшаву».

После этой новости Шпильман больше не мог оставаться в своем укрытии – он надел теплую шинель, оставленную ему офицером, и вышел на улицу. Совершенно не думая о своем внешнем виде, музыкант попытался обратиться к прохожим, но оказавшийся рядом польский солдат дал по нему очередь из автомата, и пианист едва успел спрятаться в парадном. «Мое положение было абсурдным – после всего пережитого я мог умереть от пули польского солдата в освобожденной Варшаве, – писал Шпильман. – Тогда я не придумал ничего лучше, чем медленно выйти наружу, изо всех сил крича: “Не стреляйте! Я поляк!” К счастью, мне дали шанс все объяснить, а после этого отвезли в воинскую часть, и через пару недель я снова почувствовал, что такое нормальная жизнь».

Свою деятельность на радио Владислав Шпильман возобновил уже в 1945 году, и первой пьесой, которую услышали жители Польши после шести лет тишины, конечно, был ноктюрн Шопена до-диез минор. Но несмотря на то, что музыкант довольно быстро вернулся к прежней жизни, вновь начал концертировать и писать музыку, он не мог молчать обо всем, что с ним произошло, и уже в 1946 году в Польше вышло первое издание его мемуаров под названием «Гибель города». Однако выпущенная сразу после войны книга не обрела должной популярности – бестселлером, получившим ряд престижных премий, стало ее переиздание, инициированное сыном музыканта Анджеем в 1998 году.

Оказалось, что Владислав Шпильман не рассказывал родственникам ни о том, что ему пришлось пройти в военное время, ни о своих еврейских корнях. «Я случайно нашел дневники отца в старом шкафу и был шокирован написанным. Папа боролся за жизнь почти 2000 дней, но после 1946 года закрыл эту тему навсегда, – вспоминает Анджей. – Ему было невероятно сложно говорить об этом, ведь он выжил, в то время как его семья погибла». В своих интервью Владислав часто подтверждал слова сына – он считал свое спасение несправедливым и думал, что должен был умереть еще в 1942-м, находясь рядом с семьей. К счастью, судьба распорядилась иначе, и Владислав Шпильман прожил 88 лет и скончался в 2000 году в Варшаве, которая стала для него городом и ужасных потерь, и чудесного спасения.