Дождя не было давно. Оводы и слепни устрашающе гудели и трусливо, украдкой опускались на её голые иссохшие руки, покорно сложенные на коленях. Руки были словно из задубелой кожи, на которой морщины выглядели, как глубокие трещины. Расправь она кисти, вытяни пальцы — и кожа посыпется осколками глиняных черепков. Кровеносные сосуды отчетливо выделялись на ней, как на выгоревшей, давно вымоченной и просохшей контурной карте. Жужжащие и подрагивающие заостренными задницами в предвкушении скорого утоления жажды кровососы с трудом прокалывали эту заскорузлую чешую и, не находя крови, разочарованно улетали прочь в поисках иных источников пропитания.
Полина Трофимовна не обращала на них никакого внимания. Она почти не слышала их повисшего в воздухе тонкого хорового гуда и не чувствовала укусов. Её подслеповатые глаза без очков были точно большие бельма, отречённые, без всякого выражения, словно слепые. С прямой спиной и широкими худыми плечами-коромыслами издалека она казалась огородным чучелом, с которого слетела шляпа и которое, утомившись в бесплодных поисках головного убора, присело на лавочку отдохнуть.
Казалось, полуистлевший пергамент её вытянутого худобой лица состоит почти из одних морщин. Морщины руслами высохших ручейков стекали вниз по щекам; над тонкими, как бечева, бескровными, словно сросшимися губами отчётливо выделялся круглый, неровный, расплющенный нос, покрытый широкими загрубевшими порами, из которых местами торчали угри. Они напоминали скукоженные ростки на проросшей картофелине.
Надето на ней было, если не исподнее, то рубище какое-то, отдалённо похожее на демисезонное, шитое-перешитое, стиранное-перестиранное, бесцветное и бесформенное пальто. На ногах даже сквозь калоши на босу ногу выпирали с внутренних сторон ступней и лодыжек круглые, словно камушки-гладыши, косточки.
Она сидела так, казалось, все восемьдесят два года своей жизни. Словно жизни и не было. То есть жизни не было в ней, жизнь проходила, пробегала, проползала где-то рядом — спереди, сбоку, сзади — по траве, по кустам, перелесками, закоулками и огородами. Вечные соседские дети, сидя на корточках в пыли посреди улицы-дороги, пытались насосом со рваным шлангом накачать истлевшие шины своих велосипедов с сорванной цепью и нерабочим звонком. Едва отличимые друг от друга мужики и бабы брели на работу на шахту или в магазин за водкой, хлебушком и колбаской. На обратном пути их уже можно было отличить. Мужики шатались и падали. Бабы тащили сумки и детей из детского сада. И так каждый день.
Потом шахты одна за другой позакрывались. Мужики, что ещё могли в руках держать молоток с драночными гвоздями, уехали шабашить, остальные окончательно спились. Бабы, правда, всё так же брели на остановку и ехали на жёлтом пазике мимо разрушенной прогрессом шахты в город, где до недавнего времени можно было найти какую-то работу и торговали магазины. В Вершках магазин, существовавший с её рождения, закрылся ещё в девяностых. Всю жизнь был — и вот исчез. Как не было.
Зимой она почти не выходила на улицу. Топила печку угольком, вязала и перевязывала одни и те же носки из сыплющейся и серой, как память, шерсти. На улицу выходила только для того, чтобы откопать дверь и крыльцо из-под снега. Внучатая племянница Нинка, которую Полина Трофимовна звала крестницей, получала за неё в городе пенсию и покупала ей самой необходимое.
Отец не вернулся с фронта во Вторую германскую, даже письма ни одного не получили. Мать работала у немцев прачкой. После войны её сослали на поселение в Норильск, а Поля в двенадцать лет осталась с тёткой и бабушкой. С северов мать не вернулась. Два письма от неё остались. После школы Полина устроилась в Торез на пищевкусовую фабрику разметчицей. Так и проработала там до пенсии. Ничего не наработала, только руки поизносила.
Первый муж её любил, пил и бил. Зимой по пьяной лавочке переходил речку ночью со смены, провалился одной ногой в полынью, да так и заснул. Проснулся — а нога вмёрзла в лёд. Дёргался, кричал. Люди прибежали. Топором и ломом долбили лёд в полынье. Ногу ампутировали.
Он совсем лютым стал. Пил и пил. Угрожал, матерился, ругал за бездетность и за инвалидность свою. Напьётся опять — и за нож или за топор. Был бы на двух ногах, убил бы. Но гангрена выше пошла, и помер он. Убивалась она страшно. Выла от горя. Любила. Хоть и пьяница и бузотёр, но свой, родной. Он же несерьёзно это — за топор. Ну, характер такой у мужика, они ж все такие, вон и в городе тоже.
Второй муж был справным. Не пил. Только по праздникам. Поправки для. Работал мастером на ТЗШК — Торезском заводе шахтовой крепи. В конце семидесятых поехал на шахту Розы Люксембург — эту самую крепь, ими поставленную, проверять, но попал под обвал. Достали через два месяца. В закрытом гробу останки хоронила. Без единой слезинки. Выплатили компенсацию — целых сто двадцать рублей. Из конторы в магазин зашла — побаловать себя, помадки цветной купить,— и украли у неё кошелёк со всеми деньгами.
Потом сократили её на производстве под пенсионный возраст, и просиживала она день-деньской с тех самых пор, после всей этой кривой жизни, на завалинке с прямой, как смерть, спиной на завалинке. Словно изваяние. То деревянное, то глиняное, то каменное. По погоде. А погода в это военное лето была сухая и удушливая.
Вот так и сидела она в ожидании чего-то. Не то дождя, не то второго пришествия. И вот одно из них случилось. За околицей в поле что-то ухнуло, словно гром, и следом на окраину Вершков, на дорогу, поле и лес посыпался тяжкий град из человеческих тел, рук, ног, голов, чемоданов, кресел и железок, что падали прямо с неба в облаке огня и дыма.
— Свят, свят, свят, — поднялась она, с трудом оторвав одеревеневшие мослы от лавочки, перекрестилась три раза, повернулась и с такой же прямой спиной вошла обратно в дом.
Дома умылась под висящим цинковым умывальником, умыла ноги, переоделась в белую полотняную ночную рубаху до пят, взяла с телевизора потрёпанный томик с заложенной очками страницей, надела очки, легла на кровать, прямо на одеяло в блёклых цветных заплатах, поморгав, привыкла к полумраку, вою сирены и крикам на улице и начала читать с этой же страницы: «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны. Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя. И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы...»
Сергей Лойко
