Эти 35 дней я провела увлекательно очень. Кроме шуток, это был интересный жизненный опыт, мягко говоря. Провела я их в оккупации.
Обуховичи – это село в Иванковском районе Киевской области. Иванков – это районный центр, а Обуховичи находятся 10 км от этого районного центра по трассе Киев-Минск. Сразу за Иванковым есть большая развилка, на ней стоит большое яйцо. С этой развилки одна дорога на Чернобыль-Припять, откуда перли эти товарищи, а вторая дорога идет на Беларусь.
Село не очень большое, максимум полторы тысячи людей. Куры, грязь, навоз, настоящее нормальное село. У моего мужа там родовое гнездо. Для него Обуховичи – это Родина. Ну и как бы я при нем.
Мы решили, что раз село пережило Голодомор, Вторую мировую и выстояло, мы побежали туда. Даже мысли не было, что с того направления кто-то пойдет.
От села до границы, может, километров 50. Получилось, что основные силы через Чернобыль перли на Киев. А поскольку мы были немножко сбоку, у нас они сделали такой отстойник, что-то вроде резервного направления, где они отстаивались, накапливались, отдыхали.
Мы приехали в Обуховичи 24 февраля в 10 утра, а вечером туда зашли россияне.
Дачники
В начале войны туда приехало много киевлян. Некоторые приехали немножко загодя, их в селе называют дачниками. А у нас такой пограничный был статус, потому что это родительский дом, и Павлика мама там полусвоя. Тут в Киеве, в миру, она профессор, ну а там приезжает и такая, с тяпкой ходит.
На следующий день после нашего приезда в село прилетела бомба, от нее осталась впечатляющая воронка 4 или 5 метров в глубину, а в диаметре еще больше. У всех окрестных домов посносило крыши. Никого не убило, ракета прилетела в огород.
Вариантов выехать уже не было. Пока у нас появилась какая-то информация для принятия решения, русские уже начали проявляться, стрелять, а за сутки-двое они были уже везде.
По центральной улице села, она же трасса, все время шла техника: танки, БМП. Наш дом стоит на самой окраине села, но они шли так громко, что даже у нас было слышно.
Тем, кто жил вдоль центральной улицы, повезло значительно меньше. Россияне вырывали для танков огромные ямы и прятали их туда. Их рыли в огородах, во дворах. И окопы везде рыли: вот окоп, а через 20 см уже крылечко дома.
Мне казалось, что они будут куда-то идти дальше. Просто мне было непонятно, зачем им здесь стоять. В этом селе ничего нет.
Не было никакой объективной информации, но у меня были сразу флешбэки Второй мировой. Голодомор, Вторая мировая, все, что я прочитала о том, как вели себя немцы. Моментально включается вот это “свой-чужой”. Их в селе сразу начали называть “немцы”.
В селе очень длинная родовая память. Там уже, конечно, поумирали старые люди, но остались уже пожилые дети тех старых людей, которые прошли всё: раскулачивание, Голодомор, Вторую мировую. Село стояло под оккупацией во Второй мировой несколько лет. И вот эти рассказы, которые передавались – я их даже слышала – в них жила такая гнездовая народная память: “Что может быть и как с этим бороться”. Сразу. Моментально.
Мы с собой из Киева привезли наличку. Я же юрист, занимаюсь налогами, муж финансист, и у нас вообще не было налички гривневой. Мы с собой баксы привезли. И вот нас мысль жгла, что придут, начнут искать какие-то ценности. Мы взяли бидон эмалированный, замотали деньги в фольгу, положили в этот бидон, да и спрятали в сельском туалете, сверху.
Потом страхи стали совсем другие. Включили ночные артобстрелы. Ночью был сплошной фейерверк: военные самолеты, арта, САУ, “Грады”. До нашей хаты взрывная волна не доносилась, но всё тряслось. Ну и самолёты, самолёты.
Они поставили в середине села блокпост с танками, с дулами, направленными прямо на хаты людей, и стали в селе прямо хозяйничать. Стало понятно, что это как-то вот всерьёз.
Власти нет
У нас была такая шутка: пришли русские в село, стояли несколько дней, мыкались и никак не могли его захватить, потому что не могли найти власть.
Там и правда нет власти! Прошла административная реформа и село перестало быть отдельной единицей. Оно – часть ОТГ Вышгородского района. Вся начальственная, государственная инфраструктура находится, мягко говоря, очень далеко. Ну есть какая-то там секретарь сельсовета, которая имеет право совершать какие-то нотариальные действия.
Они в первые дни спрашивали нас: “Где ваша власть? Скажите нам, где ваша власть, и всё будет хорошо”. А мужики отвечали им: “Та ми і в мирні часи тієї власті ніде не бачили!”.
Так вот, они согнали людей из каких-то окрестных центральных домов на собрание. Это было день на десятый оккупации. Заходят с автоматами в хату, говорят: “Пошли, собрание будет”. И на этом собрании было два вопроса: первый – вы должны выбрать старосту, “власть”. Пока не выберете, по домам не пойдете.
Люди тогда сказали: “У нас есть секретарь, мы никого выбирать не будем”. Отказывались говорить, кто она, но потом нашёлся один предатель, который привёз, показал.
А второй вопрос повестки дня был такой: “Смотрите, мы пришли как миротворцы, ни с одного русского солдата не должен упасть ни один волос, если вы нас не будете трогать, мы тоже вас не будем трогать. Если хоть с кем-то из солдат что-то случится, селу пизда”.
Ничто мне так не приносило такого удовольствия, как чистить картошку
У меня было три страха. Не могу сказать, что я боялась с утра до вечера, просто чётко было вот это. Первое – я очень боялась, что заберут мужа. Ну и убьют. Потому что он выглядит очень сильным, здоровым, боеспособным. Второе – я боялась, что меня изнасилуют. Это тоже флешбэки Второй мировой, я никаких не видела Буч, слава богу, в то время. Слава богу, иначе было бы вообще невыносимо.
Третье – это страх голода, и для этого были все основания. Мы понимали, что мы в полной облоге со всех сторон, есть коридор только на Беларусь, но ты ж туда не поедешь. В селе было два магазина, очень быстро люди раскупили всё, что было, а русские размародерили остатки. Не было подвоза ни-че-го.
У родителей,конечно, были запасы, но они были конечны, а нас 5 человек, включая мужа, растущего сына и свёкра, и свекровь.
Посмотрели мы со свекровью на наши запасы картошки, на наши запасы муки, и поняли, что того, что изначально было, хватало нам на 4 недели.
Мы узнали, что одна тётка продавала молоко. Но туда нужно было идти через блокпост русских. Далеко, да еще и через грязь. Мне с мужем ходить никуда было нельзя, а Валентина Павловна говорит: “Ну что мне сделают? Я старушка. А вы сидите”.
Моя свекровь, Валентина Павловна, она очень хозяйственная, настоящий интендант, украинка, ух, тигрица! Она не просто профессор, она славист, учила иностранцев русскому языку.
Она очень грамотно оделась такой сельской бабушкой. Но ее все равно не пропустили, она два раза ходила, и оба раза не пропустили. Вот тогда стало стрёмно. Где-то к середине 3-й недели я начала очковать прям очень сильно, что мне нечем будет накормить ребенка. Этот страх тебя бахает, скручивает в животе, ты не можешь выдохнуть от этой мысли. Было очень трудно с этим.
Валентина Павловна пошла в соседнее село, Слобода, это километра 4. Там она выпросила у знакомых фермеров семикилограммовый мешок пшеницы очень грубого помола. Вот мы испекли из него хлеб. Свекровь регулярно пекла хлеб, я только рядом стояла.
Потом какую-то соседку уговорили продать яиц. Потом мы купили картошки, потом купили еще картошки, потом мы метнулись кабанчиком и купили еще картошки.
И я поняла: ну всё, голода не будет.
И я стала хозяйкой! Ничто мне так не приносило удовольствия, как чистить картошку. Это такое бездумное спокойное дело!
Ты сидишь, чистишь, потом родные все едят, я на них смотрю и думаю: “Боже, они сыты, они в тепле, они пописяли и покакали”. И, например, еще как раз над головой ничего не летит! Ну красота!
Они делали нам блокаду.
5-го марта расстреляли прицельно все мобильные вышки и отрезали свет. Кто именно отрезал, и случайно ли, или специально, не берусь судить. Но это все укладывается в полную стратегию войны – отрезать нас от всего. Отрезать, чтобы потом принести гуманитарку и “спасать”.
У нас перестало работать вообще всё, у нас нет никакой поставки ничего извне. Они никого никуда не выпускали. Ходили мрачные слухи о том, что кто-то пытался выехать и машину расстреляли.
Я потеряла связь со своей мамой, она попала в блокаду в Бердянске.
Но у нас был генератор на бензине. Бензина было мало, бензин вообще стал главной валютой вместе с мукой. И мы включали телек на 20 минут в день, чтобы слышать хоть что-то. Завели генератор, все побежали смотреть телек, кто-то побежал мыться, потому что вода течет из крана, только когда работает электричество. Кто-то моется и потом орёт: “Ну шо там??”
Но по телевизору о нас почти никогда ничего не говорили.
У нас была тарелка, и она ловила наши каналы и рашистские каналы. И мы смотрели периодически, знаешь, рыгая, на рашистские каналы, чтобы понимать, пытаться понять, сопоставить. Берешь, выкручиваешь это куда-то, пытаешься применить фильтры и вычленить хоть что-то.
Мы там очень радовались невероятно, когда они начали рассказывать, как всё хорошо, как русская экономика начинает возрождаться, несмотря ни на что, как, там, ярославские дизайнеры разрабатывают новые модели одежды. Понятно, что значит этот месседж.
И, в какой-то момент я моюсь, а свекровь орёт: “Иванков по ОРТ показывают”. Голая в полотенце прибежала. Центральная площадь, стоит какая-то тётка и рассказывает: “Вот, мы привезли из ДНР гуманитарку, мы сочувствуем, мы знаем, как это”.
Теперь представь себе карту Украины. Где ДНР и где север Киевской области? Какие логистические траблы для того, чтобы привезти фуру помощи этой. На фуре написано “Мир вашему дому”… Блядь. И они раздают эту гумпомощь. Никаких там массовых очередей не было, но они там кому-то раздали, и этих, там, трёх человек показали. Один там говорит: “Та я многодетный отец, у меня мал мала меньше, дают – надо брать, надо чем-то кормить детей”. Какая-то бабушка в платочке тоже что-то там такое говорит. Крупным планом такая картинка. Вот для чего это всё делалось.
Сочинение на тему: “Как я ненавижу русню”
Мне переслали памятку о том, как вести себя в оккупации, и она, как мне кажется, нам очень помогла. Там ничего особенного, просто набор здравого смысла, но очень правильный набор здравого смысла. Поэтому мы понимали, что у нас на повестке дня, единственная задача – выжить. Ты же не пойдешь воевать против танковой колонны, которая идёт мимо тебя в двух километрах с огромным гулом, и против арты. Нам нужно было выжить, и мне нужно было поддерживать моральное состояние ребёнка, ну и в целом быть берегиней.
И вот я наконец и состоялась как берегиня.
Я знала всякие советы психологов, плюс у меня есть подруга, которая пережила Донецк в своё время. И она мне рассказывала, насколько важен регулярный спорт, регулярные занятия, регулярная рутина. Это главный якорь, за который держится тело и какая-то базовая часть психики. А дальше ты сверху можешь работать с сознанием. Я выстроила эту рутину, и я очень работала с собой.
Я вспомнила всех стоиков, которых я когда-либо прочитала, и прямо серьезно работала над тем, чтобы не бояться. И в какой-то момент перестала бояться той частью мозга, которая не рептильная. Рептильная, конечно, уссыкивалась при каждой возможности, но с этим сделать ничего нельзя.
Но если говорят, что мозг состоит из трёх частей: рептильная, лимбическая и неокортекс, то рептильную мы успокоили “продразвёрсткой”. Лимбическая – это про эмоции, про ощущения, про обнимашки, это про то, что ты поел тёплой каши и говоришь себе: “Я поел тёплой каши, у меня на ногах тёплые носки, вот тёплая печка, сейчас затишье и никто не летает, рядом сын, я его обниму, рядом муж, я его поцелую, за окном пока ещё вечер, красивое” – короче говоря, ты рассказываешь вот этой вот лимбической части, что ты в безопасности. И она, сука, верит! А что ей остаётся, если такова воля неокортекса? Если ты правда сыт, покакал, пописял и твои близкие в безопасности в этой норе. И тело немножечко расслабляется. И ты дальше работаешь над тем, чтобы быть человеком.
В общем, у нас всё было очень структурированно. Готовили завтрак, завтракали, готовили обед, обедали, готовили ужин, ужинали. Ребёнок у меня учился, был на домашнем обучении. У нас там оказалось два учебника – алгебра и геометрия. И он попал. День была алгебра и английский, второй – геометрия и французский. Он из франкофонной школы, французский В2, английский В2. Рядом жил его двоюродный брат на год старше из физико-математической школы, тот над ним репетиторствовал.
По английскому он у меня бесконечно писал сочинения, плюс читал – у меня было несколько английских книг с собой на телефоне, я же его заряжала за эти 15 минут, пока шёл генератор. Он прочитал у меня почти всего “Убить пересмешника”, “Neverwhere” Нила Геймана, и писал сочинения. Сочинения мы писали о жизни: что для меня война, как я ненавижу русню, куда я поеду, когда всё это закончится, что я бы съел, такое.
Французский был еще смешнее. У родителей там классическая библиотека. Дедушка философ, бабушка филолог, они туда, когда вышли на пенсию, свезли всё, что у них было. Французским занимался сын вот как: я ему дала “Войну и мир”, там обширные переписки и диалоги на французском. Он это переводил.
Кстати, офигенная книжка. Офигенная. Я прочитала “Войну и мир” первый раз в жизни с удовольствием. Про русских классиков, я знаю что говорят, но книжка охрененная. Тем более, она о войне.
Любые книжки о войне сейчас вызывают у меня живой интерес, потому что сразу любопытно: а мародёрили ли? А как относилось местное население? Потом я перечитала кучу Хемингуэя, Ромена Роллана, Достоевского, Моэма, биографию Эйнштейна, биографию Наполеона. Я читаю быстро очень, в общем, порядка 40-ка книг я там в оккупации прочла.
Ну а вечером у нас были шахматы, карты и душевные разговоры.
Мы состоялись как большая семья. Со свекровью мы в таких охрененных отношениях теперь. У меня, считай, до этого с ней отношений не было. Мы всегда стремились, как две независимые женщины, сохранять между собой очень большое расстояние, чтобы друг другу не мешать жить. Но тут сошлись в маленькой хате.
Два раза в день мы выходили на прогулку к лесу. Я в лесу завела себе любимую сосну – мне очень надо было что-то обнимать, ну а муж – он любит, когда я его обнимаю, но просто вот знаешь,чтоб автоматически возмещать на нем эту потребность в объятиях – он не всегда был responsive, вот я и бегала к сосне. Муж стрессовал, сосна нет.
Неправильная украинка
Я родилась в России, жила в Украине с 5 лет. Правда, с выездами в Россию. То есть я родилась в Советском Союзе, в 76-м году. А когда мне было 5 лет, родители переехали из Челябинска в Токмак. В Токмак, а потом в Бердянск.
У родителей там смешанная история тоже, русско-украинская: мой дедушка из Зарубенец Черкасской области. Поехал он на Урал, где родил мою маму и остался жить. Потом его немцы из этих Зарубенец угнали в Германию. Когда мне было 15 лет, родители на 3 года уезжали на север, на Колыму, зарабатывать. Я вернулась в 1991.
Я как бы украинка русского происхождения. Я себя так всегда ощущала.
Но у меня был когнитивный диссонанс, который с началом этой войны полностью прошел. У меня было внутреннее такое расщепление, очень дискомфортное, которое я наружу не выносила. Я бы очень хотела быть украинкой, но я какая-то неправильная украинка, я же родилась в другом месте, в детстве слушала условно русские сказки до 5 лет, в общем, ненастоящая какая-то украинка. И прям сильно комплексовала.
Вот если что-то хорошее мне сделала война, так это в 2014 году полностью, быстро, моментально сшила вот это всё внутри. Я чётко поняла, что этим не надо париться. Прошло это всё. Я украинка. С русскими корнями. Русских больше. Ну и что?
И к русской классике у меня нет совершенно никакого отвращения per se, вот как к книге. Я с удовольствием читаю шовиниста Булгакова, который очень нелицеприятно описывал Петлюру не потому, что мне нравится описание вот этих мест про Петлюру, а по совсем другим причинам: мне нравится его слог и мне нравится Булгаков как писатель, независимо от его идейной позиции. Мне нравится Лев Толстой, мне нравится Достоевский, мне нравится Пришвин, мне нравится Тургенев даже.
Совсем другое дело – что делают эти современные уроды, как они используют эту культуру. Конечно, они ее используют в качестве оружия.
Заставить себя ненавидеть русскую литературу я не могу и не буду, ненавидеть классическую литературу, которая состоялась 150 лет назад – глупо. А вот препятствовать в моменте всему, что позволяло бы России уводить фокус от главного вопроса – о том, что это страна-военный корабль и куда этот корабль должен направиться – правильно. Когда-нибудь потом, может быть, через много-много лет наши дети опять будут читать Пушкина. Пока что говорить в публичном пространстве о Пушкине, использовать это в качестве аргумента за Россию я бы не стала вообще никак.
Но вот говорить на русском языке я не перестану.
Благодаря тому, что свекровь – филолог, я знаю, что у лингвистов есть такое понятие – L1. L1 – это Language 1. То, что называется “mother tongue”. Это язык, на котором сформировалось твоё сознание. Мы не будем вдаваться в психологию и физиологию, но у всех людей, кроме билингвов, которые вырастают в двуязычной семье, язык этот всего один. И поскольку у нас мышление словесное, это ядро твоей психики. И у тебя может быть только один язык L1 – это психология и физиология.
Я это всё понимала, и по поводу своей недолугой такой, несостоявшейся украинскости я очень страдала. Говорить по-украински у меня не получалось так быстро, легко, как по-русски. Я запиналась, мекала, бекала, меня это раздражало, и я не делала то, что мне было дискомфортно. Потому что говорить по-украински мне было хуже, чем по-русски, и даже хуже, чем по-английски. Потому что я английский прокачивала жёстко 20 лет, я была мотивирована американцами, я даже думаю по-английски и сны мне снятся по-английски.
Сейчас у меня нет никакого такого вопроса. Я с собой договорилась так, что я прокачиваю в себе украинский. И я его буду прокачивать, меня перестали смущать ошибки, корявости, неправильное произношение, суржик, меня перестали заботить все те стопперы, которые были раньше у меня. Их сейчас нету совершенно. Я думаю, что процесс пойдёт достаточно быстро.
Думаю я по-прежнему по-русски. От русского внутри себя я отказаться не могу и не буду. У меня русскоговорящая семья. Везде, где я буду чувствовать, что использование русского в публичном пространстве будет играть на руку агрессору, или будет требовать момент от меня в какой-то более-менее публичной ипостаси – я буду говорить по-украински. От русского я отказаться не могу, потому что я на нём думаю.
Я думаю, что мне нужно не от русского отказываться, а украинскость прокачивать, вот и всё. Ну и стать такой билингвой, в конце концов. И я ею обязательно стану. Пишу я почти без ошибок, а вот говорю я пока коряво.
Глаз бури
Приходили ходоки из соседних сёл. Они могли тайными тропами пойти мимо блокпостов. По явным дорогам стояли блокпосты и никого не пропускали..
Если чувак живёт в Термаховке, разбомблённой, кстати говоря, от нас 4 км, а у него дочь живёт вот в этой Слободе, и ему нужно повидать дочь, внучку, продукты принести, он мотивирован обойти блокпосты какими-то кренделями, пиздюлями. Так или иначе, люди подпольно, через лес, под риском, но ходили. Придут, и что-нибудь, да и расскажут.
Про то, что схватили мужиков, арестовали. Разбомбили полсела. Люди пытались куда-то выехать, так расстреляли все машины. Там зверство, там зверство. А у нас было все спокойно.
Есть такое выражение – “eye of the storm“. В самой точке глаза бури – пронзительная тишина и спокойствие, а вокруг полный пиздец.
Влево, вправо на 5 км – полсела нету, замученные, убитые люди. Разная степень жести. Чем ближе к Киеву, тем градус выше. Причем даже логики никакой нету: подальше от нас, поближе к Белоруссии – там тоже пиздец.
А у нас за войну в селе умерло двое или трое людей, но они умерли больше естественной смертью, от старости, от болезней. На самом деле их, конечно, убила война. Они бы жили при прочих равных, им бы помогли. У кого-то сердце, у кого-то что-то, но будем считать, что это просто ход жизни. Безусловно, очень ускоренный.
В селе никого не убили. Разрушения были. У одной несчастной тётки сгорела хата. У нее орки стояли прямо во дворе. Они загнали свой БТР во двор к ней, и машина прямо там загорелась. Почему – история умалчивает. Загорелся дом. Выгорело всё. Она, причитая, ушла жить к сестре.
Нереально красивые мужики
28 марта к нам долетели слухи о том до первого апреля они или пойдут на Киев, или уйдут в Беларусь.
К нам в село в какой-то момент привели остатки солдат, которых наши разбомбили в Ирпене. Они тут будто на отдыхе были, на ротации. Из огромного подразделения, которое заходило в Ирпень, их осталось процентов 10. Они даже каких-то своих мертвых привезли, я не помню, где был морг у них, то ли в клубе, то ли в больнице.
Эти “ирпенские” ходили достаточно пришибленные, достаточно миролюбивые, пытались даже еду нам предлагать. А потом, уходя, они оставили людям из ближайших домов свои продуктовые запасы.
Но тогда, 28 марта, мы не поверили слухам о том, что они уходят. Мало ли, что там русня говорит. А потом, 30-го, это сказали по ОРТ. Сказали, что по доброй воле будут отводить с киевского и с черниговского направления. Мы снова не очень поверили, потому что тут битва за Киев, тут Беларусь, а мы в середине этого зажопья.
Я думала, нас никто не будет освобождать до Нового года. Вот чего я боялась, наверное, в-четвертых, больше всего – безысходности. А потом 31-го числа к нам прибежал сосед и сказал, что наши заходят в село, русские отходят, идёт какой-то бой.
Это был the most beautiful day, конечно.
Наши проехали на БТР-е по улице. Русские солдаты были тощие 18-тилетние срочники из Хабаровского края, буряты, и вроде как с Урала. А наши заехали, такие красавцы. У всех наших женщин наступило сексуальное возбуждение. Реально, такие мужики за сорок, Ивано-Франкивщина, оттакие орлы, лица такие, задубевшие от солнца и ветра. Воины! Нереально красивые мужики, я таких красивых мужиков не видела никогда вообще. Мы просто обомлели.
У нас в селе женщины сильно за 60, но тем не менее. Они там начали на ужин сразу зазывать, вот это вот всё. Был бешеный восторг, каждого останавливали, целовали, обнимали, говорили “спасибо”.
Мы накрыли у себя праздничный стол, достали водку, лук. Нас освободили и я узнала, что мама жива.
А между какими сёлами этот пиздец, чтобы не перепутать?
И у них же мы узнали, как нам уехать домой.
Обычное стандартное направление, которое ты проезжал за час, покуривая, оно до сих пор, по-моему, закрыто, потому что взорваны все мосты. Наши, отходя, взорвали. Не хотелось ехать в неизвестность, потому что дороги разбиты, вокруг всё заминировано, Сиди уже жди, пока будет какая-то информация.
И вот наконец мы узнали маршрут на запад, через села такие-то. И хлопцы, которые нам рассказывали, говорили: “Смотрите, там такое-то село налево, такое-то село направо, такое-то туда-то, и к селу базар. Но там будет один такой момент, когда полный пиздец. Когда полный пиздец, там можно слева съехать и чуть-чуть получше дорога”. А мы такие: “А между какими сёлами этот пиздец, чтобы не перепутать?” А они говорят: “А вы не перепутаете!” И мы не перепутали!
Мы выехали и в тот день приехали в Радомышль, у нас там друг, мы у него заночевали, бухали, ели. Приехали куда-то там под этот Радомышль, заехали на заправку, а там хот-доги, блядь!
Свекровь сразу в магазин, а там продаётся мука. Она: “МУКА!!” Это было настолько дико. Между нашим ужасом и этим вот изобилием было максимум два с половиной часа времени.
High hopes
Я знала, что у меня сейчас схлынет адреналин, и у меня была рекомендация очень дозированно давать себе информацию. И я эту информацию давала себе дозированно. И про Бучу я узнала только через несколько дней после возвращения.
А еще я узнала, сколько человек меня разыскивали.
По поводу обнаружения меня и спасения меня и моей семьи надо назвать всех героев, я считаю: Галя Загороднюк, Света Панаиотиди, Оксана Симонова, Ира Мусийчук, Наташа Емченко, моя сестра Саша – эти барышни были из ударного отряда по активному поиску пропавшей рядовой Мусиенко.
На старте они даже не знали названия села. На финише они вычислили точный адрес, локацию дома на местности с погрешностью в 10 метров, и заслали чернобыльских сталкеров, узнать, что с селом, параллельно верстая оперативные планы эвакуации. Но был настолько глухой тыл врага, что только пешком двое суток через лес.
Ещё в том же были замечены Юля Студинская (EY), Оля Ворожбит, Маргарита Карпенко, Аня Гарнец (моя подруга и фитнес тренер). Меня искали также Наташа Руденко, Рустам Вахитов, Женя Солодко. А связь я держала с Назаром Чернявским.
Но все это я узнала только когда вернулась на большую землю. Когда у меня телефон попал в сеть, на меня обрушились все СМС-ы девчонок, а потом они мне выслали весь ход операции по спасению рядового Мусиенко, прослезилась, ванну приняла, долго спала, слушала – Pink Floyd, “High Hopes” из “Division Bell”.
Воинов света нельзя расчеловечить
Только потом мне стало понятно, почему подружки, которые мне дозванивались, рыдали в телефон. Они все слышали мой голос, сперва орали, потом рыдали, потом говорили: “Мы тебя потеряли, ах ты сволочь такая, ты ж больше никогда так не делай”. Ну, я говорила: “Блять, я тоже рада вас слышать, безумно рада, ну, обнимаю, там, ну, круто!”.
Я думаю, зверства – это часть стратегии. Когда-то русские на Чечню напустили невиданные зверства, вызвали в ответ озверение и калёную ненависть. Они тщательно документировали все случаи вот этого зверства, и абсолютно маргинализировали противостояние в публичной плоскости: “Чеченцы – это звери”.
И есть точка зрения, что все это было сделано с целью добиться расчеловечивания. Тогда – расчеловечинвания чеченцев, теперь – украинцев. То есть, с помощью этой маргинализации добиться того, чтобы поддержка Украины со стороны аккуратной Европы пошла на спад. Одно дело ты защищаешь жертву, другое дело, когда ты защищаешь отважно сражающуюся жертву, третье дело – ты защищаешь сброд жестоких террористов.
Для всех, кто вдруг окажется на моем месте, да и вообще, ко всем, у меня три месседжа.
Первое: надо научиться быть бесстрашным, второе: надо сохранять в себе человечность, чтобы наш опор не маргинализировали, и нас не расчеловечили. Мы должны быть воинами света. Мы большие, мы сильные, мы воины света. Каждый должен быть бесстрашным, насколько он может своим неокортексом побеждать всё своё рептильное, и сохранять человечность всередине. Убить врага это святое дело, но мы должны соблюдать этику войны, что бы ни делали они. Этику смерти.
И третье: если есть возможность, насушите мешок сухарей. Весит немного, не портится – и так охеренно добавляет уверенности в любой непонятной ситуации.
Говорил и редактировал Дима Гадомский, расшифровывал Сергей Сидоров, рисовала Женя Полосина, вычитывала Оля Панченко, пели Pink Floyd.
