Возможно, вам покажется, что Российская империя второй половины XIX века и современная ей Япония эпохи Мэйдзи — две совершенно разные и несопоставимые страны, однако экономисты возразят: по уровню ВВП на душу населения, по уровню индустриального развития, наконец, по уровню отставания от развитых западных стран Россия и Япония были очень похожи. И примерно в одно и то же время предприняли модернизационный рывок, чтобы преодолеть это отставание. Однако Япония в этом преуспела, а Россия — нет, и русско-японская война 1904–1905 годов показала это со всей наглядностью. В чем причина расхождения между траекториями развития двух стран, мы выясняли вместе с Фондом Егора Гайдара, партнером N + 1 по проекту «Великое расхождение».
Только за последние два века своей истории Россия пережила как минимум четыре волны модернизации, ни одну из которых нельзя считать в полной мере завершенной. Немалую долю в объяснении причин этих постоянных модернизационных срывов занимают разговоры об уникальном сочетании разных факторов, в силу чего Россия якобы не может быть сопоставлена ни с какой другой страной. Однако история второй половины XIX века дает экономистам и историкам возможность указать на неожиданную страну — коллегу Российской империи по реформаторскому процессу. Это Япония которой за эти два столетия удалось совершить сразу два модернизационных чуда и стать одним из редких исключений в таблице Ангуса Мэддисона.
Вполне сопоставимая в 1850-х годах с Российской империей и по уровню развития, и по превалированию аграрного сектора в экономике, и по позднему вступлению в индустриализацию, и даже по моменту начала реформ, Япония смогла преодолеть «эффект колеи» и перейти из ранга развивающихся в ранг развитых стран. Глядя на столь разные для обывателя, но столь схожие для экономиста Россию и Японию второй половины XIX века, трудно так сразу поверить в то, что и это пример «великого расхождения». Тем не менее, взгляд на реформы и модернизацию двух стран позволяет если не ответить, то по-новому сформулировать вечные российские вопросы.
Восточный сосед
Идея, что Россия в середине XIX века была сопоставима с Японией по уровню развития, появилась в экономической науке достаточно давно. Уже в 1982 году Пол Грегори писал о том, что Российская империя и Япония начали «современный экономический рост» в сходных условиях — при высокой доле аграрного сектора и малой доле промышленного, так что в 1890-х годах они были сопоставимы по показателям экономического роста в расчете на душу населения. По одной модели шла и индустриализация, в которую обе страны вступили относительно поздно, — высокий объем инвестиций при низком потреблении, хотя Япония начала привлекать иностранные средства раньше и в большем объеме. Однако, несмотря на сопоставимость российских темпов роста с британскими, германскими или итальянскими в аналогичной фазе индустриализации, в Японии темпы роста в среднем были выше за счет короткого периода стремительного роста.
Одна из последних работ, касающихся изучения российского экономического роста в исторической перспективе, также обращается к сравнению России и Японии. Сергей Гуриев, Олег Цывинский, Михаил Голосов и Антон Черемухин в статье «Был ли Сталин необходим?» через сопоставление развития Российской империи и Японии c 1880-х по 1940-е годы находят ответ на вопрос, что конкретно дала СССР сталинская индустриализация. Отмечая, что и Российская империя, и Япония в середине XIX века практически одновременно начали проводить реформы и накануне Первой мировой войны были сравнимы по ВВП на душу населения, они видят причину более быстрого роста Японии в большей эффективности и производительности ее экономики. Хотя на момент начала индустриализации доля занятых в промышленности там была даже меньше, чем в Российской империи, мобильность труда, тормозившаяся в России институтом общины, была выше. Особенно нарастающая разница в производительности экономик двух стран стала заметна после 1928 года, когда в СССР был завершен период НЭПа и стартовала первая «пятилетка».
Действительно, несмотря на принципиально разную историю и суть государственности двух стран, Российская империя и Япония в середине XIX века оказались в типологически сходной ситуации. В России после поражения в Крымской войне в 1856 году окончательно стало понятно, что использование принудительного труда в целом перестает быть эффективным (и это не считая филантропических соображений и опасений, что крепостное право отменит само себя «снизу»). Хотя для каждого отдельного помещика такой труд был выгоден, он не давал возможности развивать промышленность, и техническое отставание России от ее противников в полной мере проявило себя в ходе войны.
Япония же, будучи предыдущие два века абсолютно закрытым государством, в середине 1850-х годов оказалась перед необходимостью пересмотреть проводимую ею политику изоляции. Сначала на японский берег высадился американский коммодор Мэтью Перри, за ним последовал российский адмирал Евфимий Путятин, подписавший с Японией договор о дружбе и торговле, фактически установивший линию российско-японской границы, впоследствии Япония заключила еще ряд договоров с западными странами — и оказалась перед лицом внутреннего экономического и политического кризиса.
Российская империя начала решать имеющиеся проблемы с самого трудного шага — отмены крепостного права, сопровождавшейся сначала долгой общественной дискуссией, каким именно образом это надо делать, а после не менее долгим разочарованием. Параллельно была смягчена цензура, введено местное самоуправление в тридцати четырех европейских губерниях, расширены права городов и уменьшена их зависимость от центра, построена практически с нуля судебная система, а рекрутская система призыва заменена всеобщей воинской повинностью.
Япония же, пережив краткую, но острую фазу гражданской войны, упразднила сегунат и покончила с существовавшей много веков системой военного управления государством, при этом не только сохранив сакральную фигуру императора, но и наделив его значимой властью. Управлявшиеся местными военными феодалами княжества также были собраны под властью императора и поделены на префектуры, во главе которых встали назначаемые из центра губернаторы. Было сформировано новое правительство, земля стала единицей налогообложения и была защищена частной собственностью, и именно посредством земельного налога на стоимость земли стала пополняться казна, а существовавшую ранее систему натурального оброка, который крестьяне платили своему господину, упразднили. Наконец вместо системы формирования войска местным феодалом была введена всеобщая воинская повинность.
Столкнувшись с типологически сходными проблемами в изначально разных точках, в своих реформах середины XIX века Российская империя и Япония выбрали вполне сопоставимые треки модернизации, связанные с попыткой перейти от закрытых полуфеодальных, аграрных систем к системам более современным, капиталистическим. По крайней мере таковы были изначальные планы обеих стран. Однако к знаменитой «маленькой победоносной» русско-японской войне 1904-1905 годов они подошли с качественно разными результатами.
Эффективность двух получившихся систем была проверена в боевых условиях, по результатам которых Российская империя потерпела сокрушительное поражение, а Япония, до того одержавшая победу над Китаем и присоединившая Корею и Маньчжурию, приобрела южную часть Сахалина, контроль над Ляодунским полуостровом и Южно-Маньчжурской железной дорогой. И еще осталась недовольна условиями навязанного ей при посредничестве США мирного договора.
Мнение эксперта
Япония одновременно удовлетворяет нескольким критериям. Во-первых, это страна, сопоставимая с Российской империей по уровню развития. По данным Ангуса Мэддисона, в 1885-1913 годах различия между российским и японским ВВП на душу населения колебались в диапазоне от –17 до +17 процентов; в среднем, в эти годы российский ВВП на душу населения отставал от японского лишь на 2 процента. Во-вторых, это страна, для которой доступна макроэкономическая статистика. В-третьих, это достаточно большая страна — в 1885-1913 годах Япония уступала России по численности населения (и, соответственно, по размеру ВВП) всего в три раза.
Различия в размере территории были, конечно, более внушительными. Но Япония не является слишком маленькой страной — ее территория немного больше территории Германии и Италии и сопоставима с европейской территорией Франции.
Для экономистов первый критерий, безусловно, является самым важным — страны, удовлетворяющие двум другим критериям, были далеко впереди России по уровню развития. Например, США опережали Россию и Японию примерно на 95 лет. Поэтому Россия и Япония сталкивались с принципиально другими вызовами развития. В то время как США и другие передовые страны изобретали новые индустриальные технологии, в России и Японии имело место догоняющее развитие: эти страны импортировали технологии и оборудование, изобретенные и произведенные в других странах.
Сергей Гуриев
Главный экономист Европейского банка реконструкции и развития
Модернизация по-японски
Чудо японской модернизации — едва ли не самый хорошо исследованный социально-экономический феномен такого типа. Успех эпохи Мэйдзи, названной так по имени 122-го императора Японии, при котором и состоялся решающий рывок страны в мировую экономику, пытались затем повторить многие страны догоняющего развития. Получалось значительно хуже или не получалось вовсе.
Япония середины XIX века представляла собой аграрное государство, почти полностью закрытое от контактов с внешним миром из-за опасений проникновения на «конфуцианские» острова христианской веры. Именно в ней видели потенциально опасную силу, способную разрушить сложившуюся в Японии патриархальную иерархическую систему наследственной военной диктатуры — сегуната.
Впрочем, проблем у сегуната хватало и без христианства. В 1867-1868 годах долго угнетаемые, но набиравшие мощь и капиталы феодальные князья-«дайме» с запада страны, используя недовольство уставших от вечных рисовых поборов крестьян и разорившихся самураев-ронинов, подняли восстание против правящих феодальных кланов с востока и отстранили их от власти. Решив полностью перестроить политическую систему, победители использовали фигуру японского императора, не имевшего фактической власти во времена сегуната, но остававшегося сакральным символом могущества и единства Японии, и объявили о реставрации монархии на островах.
Молодой император Муцухито Мэйдзи стал символом прогресса и «аккуратной» модернизации, не разрушающей традиционный уклад японского общества, но пытающейся использовать его во благо догоняющего развития. А приведшие его к власти дайме за счет удаленности их провинций от центра сумели сохранить и даже развить плотные контакты с западными странами и Китаем, что оказало сильнейшее влияние на их политические и экономические взгляды. Лидер революционеров Гото Седзиро, так называемая «тройка великих героев» эпохи реставрации Мэйдзи — Кидо Такаёси, Сайго Такамори иОкубо Тосимити, а также их ближайшее окружение решили построить новую Японию на трех главных китах.
Первый — активная политика заимствования передовых технологий и инноваций у западных стран. В ставшей знаменитой Клятве Пяти пунктов императора Муцухито отдельной строкой выделено «заимствование познаний у всех наций мира», что на самом деле скорее распространяло существовавшую еще в автаркичный период Японии практику на все провинции государства. Задолго до революции Мэйдзи, в 1811 году, был сформирован отдельный «Институт по изучению иностранных книг», в котором японские ученые собирали наиболее полезные сведения из области медицины, математики, естествознания. В это же время был популярен лозунг «Вакон ёсай», означавший дословно «восточные нравы, западная наука».
После революции практика и лозунг превратились в официальную государственную политику: в Японию целыми кораблями стали приезжать западные специалисты, а японцы большими делегациями, в том числе самых высокопоставленных чиновников, подобно российскому Великому Посольству при Петре I, выезжали на обучение в наиболее развитые страны. При этом японцы не пытались заимствовать какую-то одну модель, а совмещали разные практики французского законодательства, английской торговли и немецкой бюрократии, при необходимости отказываясь от них, если они не приживались или оказывались неэффективными в местной среде.
К концу XIX века период копирования и накопления технологий и инноваций сменился периодом ставки на собственные кадры и идеи. В этот момент проявил себя второй кит «японского чуда» — крупные бизнес-группы, называемые «дзайбацу». Американский историк-японовед Эндрю Гордон считает, что дзайбацу стали прообразом более знаменитых сегодня корейских чеболей, которые за счет формальных и неформальных связей крупного местного капитала с государством сначала завоевывали внутренний рынок конкурентоспособной продукцией, а затем выходили на внешний, поддерживаемые государственными международными контактами и специальными двусторонними соглашениями.
Дзайбацу, изначально концентрировавшиеся на судоходстве, морской торговле и традиционных для Японии отраслях — обработке шелка и хлопка, производстве риса, сои и других продуктов питания, позднее смогли взять в свои руки и современную на то время промышленность: машино- и станкостроение, военную технику, морские суда. Несмотря на целенаправленное разрушение дзайбацу после Второй мировой войны, один из первых таких конгломератов — «Мицубиси» — остается в числе самых крупных и известных японских компаний и сегодня.
Но третьим и, возможно, самым главным фактором успеха эпохи Мэйдзи в Японии стало, наряду с экономическими реформами, проведение реформ политических. Как пишет американский политолог Бернард Силберман, дело даже не столько в том, что японцы за считанные десятилетия смогли перейти от жесткой военной диктатуры Токугава к парламентской монархии, где власть кабинета министров переходит к партии или коалиции партий, набравших большинство на последних выборах, сколько в обеспечении «решительной плавности» этого перехода и вполне успешной консолидации демократических институтов.
Подобная плавность и планомерность политического транзита в Японии покоилась на колоссальном доверии населения к только что «отреставрированному» институту императорского дома и лично Муцухито Мэйдзи. Он выступал одновременно главным инструментом легитимации вводящегося нового, иногда даже радикально нового порядка — от правил пользования землей и отношения к иностранцам до подготовки и принятия проекта японской конституции — и арбитром, обеспечивающим преемственность программ реформаторов и предотвращавшим узурпацию власти в чьих-либо руках, в том числе своих собственных.
Американские социологи, сторонники популярной концепции «culture matters» Самюэль Хантингтон и Лоуренс Харрисон доказывают, что плавность японской модернизации достигалась также за счет адаптации новых норм и правил к традиционным, присущим конфуцианскому мировоззрению японцев ценностям и установкам. К примеру, крайне высокий процент возвращавшихся домой после зарубежного обучения японцев объясним свойственным этой культуре острым чувством коллективной ответственности, готовность к переменам, спущенным сверху, — традиционной семейной иерархией и почитанием старших в конфуцианстве, искреннее трудолюбие — японской «достижительностью» и пониманием, что малые шаги способны привести к великой цели.
Помимо адаптации к социокультурным образцам и быстрого внедрения официальных политических институций — партий, парламента, бюрократии, реформаторский «запал» и нужное направление в модернизации поддерживались и через неформальных советников министров и императора — так называемых «гэнро», фактически считающихся «отцами-основателями» японской политико-экономической системы.
Гэнро представляли собой коллективный орган управления, никак не формализованный в конституции и законах, но влиявший на принятие всех значимых управленческих решений с 1880-х по 1920-е годы через имеющийся у «старейшин» авторитет. Именно отсутствие какой-либо институционализации этой неформальной группы и, видимо, ее искренний модернизаторский запал помогли в непростой ситуации становлению молодых японских политических и экономических институтов. Гэнро выступали как подстраховка на протяжении всего периода Мэйдзи, с одной стороны, не давая свернуть с модернизационного курса, а с другой — не вмешиваясь сильно в естественные процессы институционализации, тем самым не допуская концентрации власти вокруг одного органа, ее персонализации и разрушения системы сдержек и противовесов.
Правда, устоять перед соблазном националистического популизма и экспансионизма 1930-х годов, отчасти вызванного резким и быстрым взлетом Японии как мировой державы, а отчасти — победой в войне с Россией, даже эта консолидированная система институтов не смогла.
Вечный русский вопрос
Вопрос, почему же ни одна из попыток модернизировать Россию не увенчалась успехом, хотя бы таким, как у Японии, — в высшей степени нетривиальный. Попыток найти ответ на него, пожалуй, предпринималось почти столько же, сколько и на два других вечных русских вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?». Кстати, вероятно, все три этих вопроса, как минимум, тесно связаны между собой. За полтора века исследования проблем модернизации экономистам, историкам, социологам и политологам удалось обозначить по меньшей мере пять различных факторов, мешающих России догнать другие страны.
Первый и самый простой ответ: модернизация «по-русски» всегда носит маятниковый характер, то есть не успевает завершиться, достигнуть хоть каких-то устойчивых результатов, как ее тут же настигает волна отката. На каждый период реформ приходится период контрреформ. В подтверждение этого тезиса часто приводят всю российскую историю XIX века — когда один чуть более прогрессивный император меняет своих либеральных советников на консервативных или его самого сменяет другой представитель царской фамилии, который оказывается не готов к переменам.
Этот же фактор «маятниковости», как считается, способен объяснить и рассматриваемое нами сегодня расхождение между Японией и Россией в XIX–XX веках. Эпоха «великих реформ» Александра II сменилась контрреформами его сына, и поворотной точкой, отсчетом начала новой «демодернизации» стало убийство в 1881 году народовольцами российского царя-освободителя. Пришедший после этого к власти Александр III свернул начинания своего предшественника, отвергнул ограничивающую императорскую власть конституцию Лориса-Меликова, почти уже подписанную Александром II, и продолжил укреплять самодержавие.
Однако если обратиться к экономической статистике того периода, например, к росту ВВП на душу населения, серьезного отката или стагнации в период правления Александр III не обнаруживается. Наоборот, темпы роста, промышленного производства, эффективности труда были довольно высокими, особенно если сравнивать их с другими странами догоняющего развития.
В 1880-е — 1910-е годы экономические реформы продолжились. Сначала ими руководил еще сподвижник Александра II граф Дмитрий Толстой, сумевший под видом «контрреформ» продвинуть необходимые, пусть даже более мягкие, компромиссные по сравнению с предыдущей политикой, шаги в земельной реформе и реформе земств. Затем за дело взялись более известные российские реформаторы, менее скованные в своих действиях — Сергей Витте и Петр Столыпин. Александр III известен нам сегодня своей знаменитой фразой про армию и флот — «единственных друзей России», но именно при нем эти «друзья» молчаливо модернизировались в казармах и доках без применения в реальных войнах, что, безусловно, позитивно сказалось на экономическом развитии страны. Таким образом, этот период экономических реформ в России был достаточно продолжительным — около полувека, с момента поражения в Крымской войне и до начала Первой Мировой, — и довольно устойчивым. Гипотеза «маятниковости» модернизаций на этом примере подтверждается довольно слабо.
Вторым фактором, выделяемым уже даже не столько в качестве причины неудач российских реформ, сколько главного «бича» всей российской государственности, называют проклятие пространства. Начиная с российского историка Василия Ключевского, огромные, слабозаселенные и требующие постоянного контроля и колонизации территории России принято считать тем, что отвлекает ресурсы от каких-то прогрессивных усилий. Любая реформа, разворачиваемая из центра, крайне медленно реализуется именно из-за протяженности страны, ее внутренней этнической сложности, особенностей каждого региона и территории.
Так, отмена крепостного права Александром II была проведена в тяжелой, слабо эффективной форме, потому что должна была учесть интересы и северных помещиков, готовых отказаться от неплодородной земли, но оставить себе крестьян, и южного дворянства, наоборот, стремившихся сохранить себе как можно больше плодородных площадей, пусть даже без людей на них. Кроме того, именно проклятие пространства называют причиной постоянного поиска Россией «сильной руки», так как только она и может удержать страну от распада, а также стремления государства к автаркии — на большой территории есть иллюзия возможности полностью закрыться от всего остального мира.
Однако, как показывает опыт других крупных государств — Китая или Индии, с их дополнительной исторически высокой этнической сложностью, или Соединенных Штатов, трудности внутренней колонизации которых могут поспорить с российскими, — проклятие пространства можно как минимум сильно уменьшить за счет грамотно выстроенной федеративной политики.
Третьим в списке причин российских неудач исследователи называют другое «проклятие» — ресурсное, и здесь мы снова можем вернуться к рассматриваемому расхождению между Россией и Японией. Страна Восходящего Солнца совершила модернизационный рывок в отсутствие каких-либо значимых природных ресурсов, в буквальном смысле на голых камнях. Ей нечего было предложить открывшемуся ей миру, а потому пришлось быстро заимствовать технологии и основывать производства. Ресурсно же богатое российское государство обладало меньшими стимулами к модернизации и в XIX веке, а уж тем более во второй половине XX-го, когда углеводороды стали главной потребностью развитых и развивающихся государств.
Однако, последние экономические исследования, в том числе выполненные российскими учеными Константином Сониным и Сергеем Гуриевым, показывают, что отрицательное воздействие на экономический рост оказывает не само наличие природных ресурсов, а их доминирование в экспортной корзине государства. Удачных примеров победы над ресурсным проклятием может быть два: Норвегия — одна из стран, самых богатых нефтью, доходы от продажи которой идут не в бюджет этого года, а в специальные фонды, откладываемые будущим поколениям, и США — страна с настолько диверсифицированной экономикой, что добыча и продажа нефтепродуктов не формирует там никакой зависимости.
Выживаемость российской бюрократии, слабо поддающейся любому реформированию и разбивающей прогрессивные идеи о рутину ежедневного государственного управления, можно считать еще одним, четвертым по списку, фактором, препятствующим модернизации. Михаил Восленский и Милован Джилас в работе, посвященной советской номенклатуре, убедительно показывают, как особый класс советских управленцев унаследовал практики своих предшественников из Российской империи и сумел пережить все попытки серьезно пересмотреть принципы его работы. Какая бы прогрессивная команда ни приходила к управлению сначала Российской империей, а потом и СССР, бюрократию на средних и нижних этажах им заменить было некем, и та постепенно искажала замысел любой реформы, имитируя преобразования для сохранения собственного статуса и доступа к ресурсам.
Но пример Японии эпохи Мэйдзи снова оспаривает силу этого аргумента. Уже упомянутый Бернард Силберманн пишет, что японским модернизаторам удалось без масштабных люстраций госаппарата убедить бюрократию, занимавшую свои посты еще при господстве клана Токугава, пойти на изменение практик работы, ради великой цели — процветания новой Японии и славы возрожденной монархии.
Наконец, последним, пятым фактором, сворачивающим модернизационные попытки в России, в современной политической науке принято считать так называемую «коалицию ранних победителей». Масштабные реформы подразумевают возникновение новых экономических и политических ниш, в которые устремляются разные игроки, способные в этот момент их занять. На каком-то из этапов модернизации этих игроков в новых нишах становится так много, что они тормозят дальнейшие изменения — во избежание создания новых ниш, в которые могут прийти их конкуренты. Американский политолог Адам Пшеворски в своей знаменитой книге «Демократия и рынок» показывает, что в ситуации перехода от закрытой экономики к капиталистической нельзя недооценивать силу этих ранних победителей, способных блокировать даже самые решительные преобразования.
Политической и исторической науке пока что неизвестно, удалось ли Российской империи времен Александра III и Николая II преодолеть сопротивление народившегося в середине века нового экономического класса крупной промышленной буржуазии и наиболее экономически успешного дворянства. Выступали ли эти группы тормозами дальнейших реформ или, наоборот, стимулировали развитие, к примеру, банковской сферы? Однако с Японией все чуть более ясно: бизнес-конгломераты дзайбацу изначально были отстранены от рычагов серьезного воздействия на политику, а их экономические интересы соответствовали дальнейшей глобализации Японии, росту конкурентоспособности и модернизации производства, поскольку дзайбацу были ориентированы прежде всего не на внутренний, а на внешний рынок.
Мнение эксперта
В каком-то смысле до индустриализации все страны были более-менее экономически похожи друг на друга, и Россию можно сравнивать с разными странами. Вопрос — в критериях.
В XVII-XVIII веках Россию можно было бы сравнить со Швецией — до Петра I самой сильной в военном отношении страной Северной Европы. В начале XVIII века Россия заменила ее в этой роли. Швеция потеряла былое величие, но с точки зрения экономического развития они оставались сопоставимы. До середины XIX века по ВВП шведы были побогаче, но не сильно — примерно на 20–40 процентов.
В конце XVIII века Россия была похожа на Пруссию, и вообще прусская, австрийская и екатерининская монархии были очень похожи друг на друга – континентальные страны, которые пытаются играть в то, что у них просвещенный монарх на троне, при этом у всех них крепостное право и они строят бюрократическое государство.
Некогда популярное сравнение — Россия и США в первой половине XIX века. Много земли, относительно мало населения. Обе — страны с так называемой открытой границей, где возможно получить землю на окраинах, просто начав ее обрабатывать. Но до этого Россия выбрала путь крепостного права, чтобы землевладельцы продолжали получать ренту, а крестьяне не могли переходить на свободные земли. А в США победила противоположная идея, был принят закон 1862 года: кто первый начал обрабатывать участок, тот и имеет право его получить. Сопоставимые по начальным условиям, они выбрали принципиально разные истории колонизации.
Чуть позже, в конце XIX — начале XX века, прекрасная страна для сопоставления с Россией — Мексика. Аграрные страны, много сельского населения, рядом сильные индустриально развитые соседи: у России — Европа, у Мексики — США. Даже революции у них случились примерно в одно и то же время, и к власти пришли «левые», искавшие свой особый путь развития. То есть параллелей можно проводить сколь угодно много, но они имеют смысл, только когда есть ясный исследовательский вопрос.
Что касается развилок, когда Россия могла бы принять одно решение, но приняла другое, то в каком-то смысле вся русская история последних 200 лет — это бесконечная череда попыток сократить отставание от лидера, и все попытки так или иначе не вполне удачные.
Если говорить о сравнении России и Японии, то самая правильная развилка — это новый этап реформ Александра II, если бы его не убили. Хотя на самом деле не очень понятно, что именно он хотел сделать — чуть больше порядка, представительство от регионов, но разговоры про конституцию, видимо, сильно преувеличены.
Можно привести примеры развилок из советской истории. Демонтаж советской плановой системы сразу после Сталина было бы легче осуществить, чем тридцать лет спустя, и эту развилку связывают с именем Берии, который не особо церемонился со своими политическими противниками, но предпринял первые шаги в сторону десталинизации сразу после смерти Сталина.
Или можно посмотреть на реформу совнархозов Хрущева, перестроившую управление экономикой с отраслевого принципа на региональный. Регионы и их достижения легче сравнивать друг с другом, чем отрасли, и это позволило центру организовать своего рода соревнование между региональными боссами.
В СССР было создано более 100 совнархозов, что очень много. Регионы маленькие, экономически тесно связаны и зависят друг от друга, и если не получается сделать свой регион лучше, можно создать трудности соседу. В Китае создали 30 больших совнархозов — и все пошло иначе. Любую неудачную реформу можно рассматривать как возможную развилку.
Андрей Маркевич, Профессор Российской экономической школы
Точка расхождения
При сопоставлении Российской империи и Японии точка расхождения между ними одновременно кажется очевидной и ускользает при попытке указать на нее пальцем. Начатые параллельно в типологически сходной ситуации реформы пошли разными путями и в итоге привели страны к радикально разным результатам, проявившимся в том числе в ходе русско-японской войны. Однако при попытке отчетливо сформулировать, что же именно дало возможность Японии совершить успешный модернизационный рывок, ответ распадается на множество факторов.
Но первый и главный фактор заключается в том, что Япония в своем реформаторском процессе все-таки дошла до логического завершения, добилась консолидации экономических и политических институтов, без привязки этого процесса к конкретным персоналиям. Император Муцухито Мэйдзи служил символом модернизации, но не ее главным двигателем. Гэнро «страховали» поезд модернизации от схода с рельсов, но не были его машинистами. Дзайбацу стали опорой новой индустриальной Японии, но их ориентация на экспорт и конкуренция друг с другом препятствовали их влиянию на политику. Выстроенные институты в Японии смогли сломить «эффект колеи». Они оказались важнее людей, которые их конструировали, а потому и процесс торможения, отката или демодернизации запустить было крайне трудно.
Российская империя перебороть свою зависимость от персоналий — прогрессивных и полновластных в эпоху «великих реформ» Александра II и, может быть, таких же прогрессивных, но ограниченных рамками в дальнейшие периоды, — не смогла. Институты не смогли закрепиться в том виде, как их задумывали реформаторы, во многом потому что политической реформы — ограничения власти монарха и запуска открытого политического процесса через парламент — так и не произошло вплоть до революции 1905 года. Александр III, несмотря на его экономический «прогрессизм», политически сковал Россию в дальнейших этапах ее модернизации. Силы, которые подтолкнули бы Россию к новому реформаторскому витку, так и не набрали достаточной мощи, чтобы столкнуть империю с ее колеи.
Михаил Комин, Татьяна Трофимова
Источник: N+1
