Те моменты, когда «журналистское животное» в себе приходится брать на поводок
Аристотель определял человека как политическое животное. Следуя этой терминологии, репортеров, публицистов и журналистов-расследователей следует отнести к подвиду гомо сапиенс под названием «журналистское животное». Журналистский инстинкт неукротимо влечет репортера к жареным фактам, публициста – к темам, находящимся на острие общественной дискуссии, от журналистов-расследователей этот же инстинкт требует, чтобы итогом расследования непременно была бомба с максимально большим радиусом поражения.
У настоящего журналистского животного соответствующий инстинкт настолько силен, что его не может остановить ни угроза физической расправы, ни возмущенное мнение большинства, ни даже закон. Да-да, профессиональная этика журналиста (это такой пристойный псевдоним придумали журналистские животные для обозначения своих инстинктов) вполне может требовать поступать вразрез с законом. Например, закон настаивает, чтобы мы, журналистские животные, сдавали свои источники по требованию суда, но ни в одном известном мне кодексе профессиональной этики такой опции нет.
Но у всякого журналистского животного есть свои табу, перед которыми пасует даже могучий зов инстинкта. Перечислю те, через которые я никогда не переступаю. Таких табу четыре. Сразу хочу предупредить, что я не пытаюсь навязать свою позицию, а лишь излагаю.
Табу первое. Цензура дружбы
Полагаю, что этот барьер стоит у многих из тех, кто причисляет себя к журналистскому племени. Но работает он по-разному. Например, украинскому журналисту Дмитрию Гордону не повезло в жизни: у него друг – Иосиф Кобзон. «Иосиф Кобзон является моим другом с 1986 года, который был неоднократно у меня на днях рождения. Кобзон – это один из самых близких друзей нашей семьи», - делится своим несчастьем журналист Дмитрий Гордон. И далее журналист Гордон объясняет свою позицию, говорит, что его друг Кобзон «ошибся в связи с Украиной», но «имеет право, как и любой другой человек на свои заблуждения». И далее, журналист Гордон заверил свою аудиторию, что «никогда не предаст своих друзей, среди которых и Кобзон».
В этой позиции мне представляется уязвимыми следующие пункты. Во-первых, оправдание «друга Кобзона». «В связи с Украиной» в России ошиблись очень многие и очень по-разному. Если все, как и Кобзон, «имеют право на свои заблуждения», то какие претензии к Гиркину, к Захарченко с Плотницким, к Путину, наконец? То есть, журналист Дмитрий Гордон во имя дружбы с Кобзоном говорит вполне очевидную ерунду, идет наперекор логике и собственным убеждениям, что для публичного человека не слишком приемлемо.
Как сделать так, чтобы во имя дружбы не предать профессию, убеждения, да просто не врать, наконец. На мой взгляд, тут уместно применение той конструкции, которая у следователей и судей называется «недопустимый конфликт интересов». Судья не должен вести процесс, в котором его друг является фигурантом. Следователь не имеет право расследовать дело друга. Журналист должен воздержаться от публичных высказываний по поводу действий и слов своего друга, если они идут вразрез с его убеждениями. Не надо бросаться оправдывать, ставя тем самым себя в ложное положение и заставляя усомниться в своей честности. Достаточно просто промолчать.
Второй уязвимый пункт в позиции журналиста Дмитрия Гордона уводит меня на довольно зыбкую почву размышлений о сути дружбы как социального явления, но я постараюсь избежать самых глубоких и топких мест этой темы, чтобы не утонуть вместе с читателями. Если коротко, то суть в том, что друг, в отличие от мамы, папы и детей, это совсем не обязательно навсегда. И если друг не просто гражданин страны – агрессора, напавшей на твою страну, а является одним из самых оголтелых пропагандистов этой войны, то вопрос о том, обязательно ли такой человек должен оставаться другом известного украинского журналиста, по крайней мере, имеет право на существование. Несомненно, что данный вопрос является интимным делом самого Гордона, но ведь он сам вынес его на публичное обсуждение… Среди моих знакомых, конечно, есть крымнашевцы и запутинцы, но мне сложно представить себе взаимное уважение, взаимную симпатию, взаимопонимание с оголтелым сторонником диктатуры и агрессивной войны. Самое большее, что в таких случаях можно сделать во имя сохранения ностальгических воспоминаний – «заморозить дружбу», поставить ее «на длительную паузу»…
Табу второе. Цензура благодарности.
Тех, кто предает своих благодетелей, Данте поместил в 9-й, самый ужасный круг своего ада, оставив их, вмерзших по шею в лед озера Коцит, вечно смотреть вниз, на свое отмороженное тело. Не то чтобы меня так уж сильно пугала перспектива принудительного закаливания, описанная Данте, но неблагодарность сама по себе выглядит настолько отвратительно, что есть непреодолимое желание не вляпываться.
В моем случае, тех, кто серьезно помогал мне в трудные минуты жизни, не так много. А число тех из них, кто в силу общественной значимости мог бы стать объектом моих публикаций, вообще можно пересчитать по пальцам одной руки. Причем, при пересчете еще останутся незадействованные пальцы. И, тем не менее, проблема пару раз возникала. Мой подход в этом случае полностью идентичен, что и в случае с цензурой дружбы: пусть «судьями» и «следователями» будут другие. А я свой журналистский инстинкт направлю на другие объекты, к которым никакой благодарности не испытываю.
Табу третье. Цензура сострадания.
Уверен, всем понятно, о чем речь. Бежать ли к постели умирающего, чтобы успеть выплеснуть ему на голову все то, что почему-то не удалось донести до него, когда он был еще вдалеке от могилы. Не очень понятно, почему именно теперь. Время публикации имеет значение, любое журналистское животное это отлично знает. Почему нельзя дождаться конца и приберечь негатив для некролога...
Из этого же ряда – проклятия в адрес человека, который явно уже некоторое время не в состоянии вспомнить свое имя и общается в основном с дедушкой Альцгеймером и бабушкой деменцией. Не всем так повезло в жизни как Рейгану, рядом с которым все время была верная Нэнси, которая побудила мужа публично попрощаться с человечеством и в дальнейшем оберегала его от общения с прессой... Культура отношения к смерти, культура прощания с публичностью, культура сострадания - одним словом, все то, что дали нам два тысячелетия христианства, ставшего одним из фундаментов европейской цивилизации...
Табу четвертое. Цензура вины.
В моем случае под этот запрет подпадает все, что связано с политикой, культурой, экономикой и медиа Украины. В нынешней ситуации это самый сильный и наиболее обременительный вариант самоцензуры. Просто потому, что внутренняя жизнь Украины, во-первых, интересна, а во-вторых, важна, в том числе и для россиян. Но, табу. Любой критический анализ украинских реалий со стороны гражданина страны-агрессора в любом случае выглядит двусмысленно. Наведем в стране порядок, положим Крым на место, уйдем с Донбасса, заплатим сколько положено за ущерб, вот тогда поговорим о том, что у кого и как. А пока в отношении Украины молчание – золото.
Вот, пожалуй, и все дополнительные барьеры, помимо общепринятых норм закона и этики, которые приходится сооружать для того, чтобы будучи журналистским животным, оставаться, тем не менее, человеком…
