31 декабря 1999 года Борис Ельцин выступил со своим знаменитым заявлением об отставке, предопределившим последующие десятилетия развития России.
Сегодня уже трудно представить, и уж тем более рассказать молодым людям, которые выросли в эпоху Владимира Путина, как изменилась страна за последующее двадцатилетие. Информационный поток так стремителен, мир преображается так быстро, что день, когда Ельцин произнес свое знаменитое «я устал, я ухожу», кажется далеким, практически позабытым прошлым. Я сам, когда вспоминаю этот день, с трудом восстанавливаю то состояние профессиональной беспомощности, в котором оказался 31 декабря 1999 года.
Да, конечно, это были не 80-е, даже не начало 90-х. Даже интернет уже существовал, но - трудно представить себе это сегодня! - он еще не был средством массовой информации. А традиционные СМИ естественным образом ушли на новогодние каникулы, подготовив праздничные номера и программы... На Западе продолжалась рождественская неделя, в России начались новогодние застолья. Всем было не до политики. Мне было что сказать - но негде и не для кого. В один из самых важных для России и всего постсоветского пространства исторических дней мне пришлось молчать и готовиться к встрече «миллениума».
Сейчас, когда мы вступаем в 20-е годы нового столетия, это вынужденное молчание кажется таким же анахронизмом, как и в ельцинские времена. Именно Россия Путина сегодня выглядит - по крайней мере, для большинства своих граждан - естественным продолжением той России, которая была всегда. И, возможно, в этом тоже есть логика - потому что всегда была и архаичность старой империи, погибшей в кошмаре Первой Мировой войны, и архаичность империи большевистской, которая укрепилась в кошмаре Второй Мировой. Вопрос, однако, в том - а почему это «всегда» должно постоянно консервироваться, почему Россия каждый раз отказывается от будущего ради прошлого?
Не стал бы винить в этом исключительно Путина. Я вспомнил о нем в этом тексте первый раз, хотя очевидно, что именно он был главным героем и бенефициаром 31 декабря 1999 года. Вот только к моменту передачи власти ельцинская Россия уже, по сути, ельцинской не была. От надежд на перемены, которые связывались с первым президентом страны и курсом на демократизацию, остались одни воспоминания.
К 31 декабря 1999 года Россия уже превратилась в олигархическо-чекистское государство, оставалось лишь несколько заключительных взмахов политической кистью, чтобы это превращение стало очевидным. Более того: многим сторонникам перемен главная опасность виделась вовсе не в транзите власти, который тогда осуществлялся ельцинским семейством вместе с несколькими олигархами и высшими чинами ФСБ, а в «номенклатурном реванше» бывшего премьера Евгения Примакова и мэра Москвы Юрия Лужкова. Именно эти политики в глазах либеральной части общества олицетворяли союз чекистов и коррумпированной номенклатуры. Именно этот союз, а не союз Ельцина и Путина.
При этом сказать, что союз Примакова и Лужкова не был сделкой чекистов и чиновников – значило бы погрешить против истины. Но тогда остается признать, что в 1999 году у России не было практически никакого выбора. И тут от Путина, Примакова и Лужкова мы вновь возвращаемся к Ельцину и его выступлению перед Новым годом. И понимаем, что Борис Николаевич построил страну, лишенную альтернативного пути развития. Страну, обреченную на авторитаризм, который обрел название путинизма. Страну, в которой демократические процессы были подменены конкуренцией за контроль над финансовыми потоками, а свобода медиа - конкуренцией олигархических интересов.
Спустя 20 лет после своего профессионального поражения 31 декабря 1999 года я вновь живу в стране, которая поразительно напоминает Россию позднего Ельцина. Только на этот раз это уже не Россия, а Украина. Я вновь убеждаюсь, что безответственность населения и отсутствие у него интереса к будущему собственной страны нивелирует саму суть демократии и позволяет прийти к власти любому проходимцу. Я вновь вижу страну, в которой демократические процессы подменены конкуренцией за контроль над финансовыми потоками, а свобода медиа - конкуренцией олигархических интересов. И я понимаю, что не имеет никакого особого значения то, что мне не удалось ничего сказать 31 декабря 1999 года.
Когда тебя не слышат, и ты не можешь помешать политическому самоубийству целой нации - говорить совершенно необязательно.
