Журнал Republic взял интервью у нескольких жителей российских городов — о том, как война с Украиной изменила их жизнь. Несколько цитат оттуда:
Я живу в специфическом районе Екатеринбурга — рядом два военных городка, поэтому машины с Z-символикой тут встречаются часто. Но мне кажется, что их стало меньше, чем в прошлом году. Самым тяжелым в плане быта для горожан было время объявления частичной мобилизации. Район наводнили мобилизованные мужчины со всего региона, которые слонялись у магазинов, напивались и творили дичь, мы перестали отпускать детей гулять.
По сравнению с прошлым годом главное изменение в том, что сейчас люди вообще перестали о войне говорить. Вначале можно было услышать обсуждение и осуждение происходящего в очереди в магазине, но сейчас — будто ничего не происходит. В компаниях люди стараются не поднимать эту тему, если не уверены, что кругом единомышленники.
Год назад было одно желание: скорей бы это закончилось. Сейчас пришло понимание, что это очень надолго, слишком многим происходящее выгодно.
Нынешние ощущения, наверное, можно описать так: год назад нам вслух сообщили наш смертельный диагноз. До этого мы подозревали, что что-то не так, сигнальчики были. Но озвученный диагноз всегда пугает — поэтому было много слез, истерик. Спустя год и месяцы ты уже просто живешь с этим камнем в душе, слез и истерик стало гораздо меньше, осталось тихое отчаяние и какой-то стыд.
Коллективной ответственности, может быть, и нет. Но, когда это все закончится, каждому из нас как представителю этой страны лично придется хотя бы раз ответить на вопрос украинца: как же так вышло, что все эти люди — дети, женщины, старики, молодые мужчины — умерли такой страшной смертью? И от нас не будут ждать объяснений. Это прозвучит пафосно, но, мне кажется, что все это будет длиться, пока каждый в России не будет готов к осознанию и покаянию. Надеюсь, для этого потребуется не вечность.
С утра я часто плачу. Мне очень жалко каждого украинца. Но мне жалко и всех нас. Это невероятно и необъяснимо, как нас сделали «этим». От того, что мы стали жертвой серого никчемного закомплексованного человека с амбициями бога и его шайки, легче не становится.
…От оппозиционной деятельности в Нижнем Новгороде ничего не осталось, у нас теперь каждый сам по себе. По два-три человека в коллективе поговорят и все. На место гибели журналистки Ирины Славиной, которая себя сожгла почти три года назад у здания полиции, носят цветы потихоньку. Сын ее, кстати, ушел добровольцем воевать на СВО.
Горизонт планирования у людей — два дня. Проблема в том, что доходы у людей низкие. Это с московской зарплатой уехать можно. А с нашими… Официально средняя зарплата в Нижегородской области 30–35 тысяч рублей в месяц. Но в реальности большинство получает не больше 25. Хватит на билет в один конец. Я на нескольких работах получаю 40, жить можно, но не разживешься. Тут еще в колледже объявили, что на гуманитарную помощь военным с нас будут собирать, в библиотеке.
Попадаются и упоротые сторонники войны — в основном это женщины за пятьдесят. Одна начала скакать вокруг меня: «Как вы относитесь? Отрицательно? Ах, вы не информированы». И стала рассказывать, как в девяносто каком-то году какую-то ее знакомую знакомых якобы убили бандеровцы. Еще одна вспоминала, как в 1991 году ее в Украине как-то обидели. Люди начинают вспоминать какие-то события из 90-х и подводят под это базу.
Вокруг много примеров двойного мышления. С одной стороны говорят: «Что учудил наш?», а с другой — «Надо закончить быстрее, ракетой дать, чтоб сразу тысячу человек убить». Один водитель туристического автобуса возил мобилизованных. Говорит: «Х@хлы гады, их надо убив@ть». И тут же рассказывает, как вез в Ростов мобилизованных, и они жрали водку всю дорогу, весь автобус ему заблевали. Двоих сняли с рейса, отправили в психушку. Мобилизованные понимают, что ничего хорошего их не ждет, вот и нажираются. А идейных была пара человек на весь автобус.
Только из нашего колледжа уже двое выпускников на этой войне погибло. В Нижнем на кладбище солдатских могил уже целая аллея. На войну идут в основном те, у кого тупо денег нет, часто разведенные алиментщики. Во всем сквозит безнадежность. Моя мама со вторым мужем целыми днями смотрят ТВ. Он сидит перед телевизором и аж кулаки сжимает: «Надо убиTь, убиTь». Это такая форма мести за свою убогую жизнь. Она какая-то разлитая в воздухе, эта несчастность.
…
Есть ощущение, что по сравнению с прошлым годом количество ура-патриотов в Краснодаре сократилось. Вместе с тем увеличилось количество людей в тихой депрессии. Самое первое, что в глаза бросается — выросли цены на фоне войны, на все, на продукты. Реже стал ходить по кафе и всяким заведениям. Коммуналка выросла, зимой за двушку у меня выходило зимой 6–7 тысяч без учета электричества. Год назад было на тысячу-полторы меньше.
Но важнее всего — стало душно в обществе, среда стала едкая, токсичная. В трамвае не встретишь ни одного веселого человека, который бы улыбался. Если услышат, что кто-то по телефону сказал слово «война», оборачиваются, смотрят искоса со страхом.
Детей в детских садах выводят на мероприятия, что-то они там учат, придумывают, рисуют для военных. Войны стало настолько много в административных учреждениях, будто там упиваются ею.
Чиновники тоже стали одеваться во что-то военное. Заместитель губернатора поехал посмотреть, как строится кадетский корпус, надел на костюм-тройку военную куртку. Будто бы уже из этого цирк делают. Видимо, чтобы выглядеть более презентабельно и источать уверенность.
Хтонь ощущается повсюду. Страх, что на войну заберут тебя или близкого, пропал, потому что мобилизация закончилась, но все происходящее давит. На днях я ходил по книжному рынку в Краснодаре, который существует столько, сколько и сам город. Столько грустных глаз я не видел никогда. Но никто не признается в причинах своей тоски на камеру или под своим именем.
В соцсетях встречаются патриоты, кто прям питается этой скверной. Они призывают людей плести маскировочные сети, делать окопные свечи. Но их мало. В комментариях, если это не боты, почти никто не соглашается с происходящим, хотя и не выступает против. Вся эта ура-патриотическая движуха напускная, искусственная. Из этого реально делают шоу, война звучит из каждого утюга. На 1 мая в городском парке был концерт, организовали сцену. Но даже на этом празднике весны и труда выставили девочку, которая пела про блокадный Ленинград и крошку хлеба для ребенка. Люди в основном проходили мимо.
Все, у кого есть профессия, образование, надеются, что все это закончится. Этими словами заканчивается каждое мое общение с любым человеком — в муниципальных учреждениях, в банках. Даже мои знакомые ребята, которые были убежденными патриотами, которые верили власти, которые считали, что у руля не глупые люди, говорят: «Мы задолбались».
…
Знакомых, которые уехали из Белгорода, прошу не возвращаться. Говорю им, что они помнят Белгород другим, теперь он страшный. И дело не только в том, что он прифронтовой, на него падают ракеты и бомбы. Будущее здесь потухло. Жизнь вроде как продолжается, работают магазины, ездят машины. Но люди не живут, а существуют на автомате, будто зомби.
Вокруг полно покалеченных судеб, и где ни ткни — все больно. И это помимо страшных доносчиков, мерзавцев, «зеданутых» и так далее. Я просто все время с людьми. Все они в раковинках, уставшие, депрессивные, как в засаде. В атмосфере тяжелая взвесь. Это и правда тяжело выносить, так еще вокруг моральные уроды проявляются в огромном количестве. Строчат доносы, публично и тихо, сдают журналистов ментам. И вот они все вылезли на первый план, их даже по местному телевидению показывают как пример.
У моей приятельницы сын служит на границе, она за год постарела на 10 лет. Он неважно стал относится к женщинам: видел и волонтерок, которые свои дела решают, и проституток, и желающих обобрать пацанов. Мать и сестра, как могут, ему помогают: чтобы в бассейн ходил, в спортзал, обнимают, делают массаж, чтобы кукуха не поехала. А у тех, у кого нет семьи или плохая, она и едет.
На рынке говорю с продавщицей — рассказывает, что не спит, потому что рядом с аэропортом живет, а оттуда ПВО по Украине выстреливает. Показывает в сторону другого ларька: «Вон, у них единственный сын пошел контрактником, через три месяца привезли "груз 200"».
