Вообще меня всегда поражало как ловко и быстро здесь хоронят, потом заливают это чувственным слезливым заливным, запивают водочкой, лакируют винцом, и вот оно, готово какое-то трезвеющее всеобщее облегчение — «Был человек, нет человека», словно именно «Не быть» — и есть основное убаюкивающее стремление. Эти неомамлеевские зомбаки с водянистыми лицами, действительно, заготовили себе кровь и почву. А теперь они очумело вращают глазами, в головах их скрежещет нечто от напряжения скрепных опилок, ибо кровь вдруг оказалась их и в землице — они.
На выходе мы имеем, что опыт советского и постсоветского человека нерепрезентативен, неполезен и даже вреден. Весь этот опыт — концентрат бытового негатива, выжимка из прочитанного, интерпретированная под запрос среды, приспособляемость вплоть до мутации. Ужиматься, копить, подсчитывать, просчитывать, скукоживаться, стираться, беднеть, нищать, стареть, умирать, складываться в гроб и захлопываться крышкой. Все это “Я-мы-от тюрьмы-до сумы”.
Гробом может быть холодильник, телевизор, книжный шкаф, ку-хонь-ка, Жигуль, Лада, но и Мерс может быть гробом. Икеевская кровать, тюремный матрас, группа единомышленников. Гробом может стать Москва. Но может и Париж. Это вопрос понтов. Но и понты становятся гробом. Всюду эта псевдоиерархия профессиональных гробовщиков. В постсоветских гробах уютно и прохладно одновременно. Они утоляют тоску по Родине, некрофилическую страсть к землице, крестьянскую широту души. Весь суповой набор сословных рефлексий. Внимать такому опыту нет никакого смысла. Все что хочет его носитель — затащить и вас в подобный гроб.
Алина Витухновская
