19-го утром я проснулся от непонятного монотонного гула, доносившегося из-за леса. Я и моя семья жили тогда в подмосковных Жаворонках — снимали там дачу. Проснувшись, я уже не сумел вернуться в утренний сон, а стал зачем-то вслушиваться в этот странный гул. В этот неясный, но, как выяснилось вскоре, исторически важный шум самого времени.
Я вышел на крыльцо. На крыльце уже стоял с озабоченным выражением лица хозяин дачи, танковый полковник в отставке. «Это танки идут, — сказал он уверенно. — По Минскому шоссе. В сторону Москвы». «Интересно, чего это они», — добавил он с неопределенной интонацией. И включил радиоприемник «Спидола» с погнутой антенной.
Там женский голос с невыносимо советскими интонациями, которые под влиянием перестроечной разноголосицы вроде как заметно потускнели за последние пару лет, говорил что-то о «восстановлении традиционных ценностей советского народа, подвергшихся за последнее время…» Ну, понятно — примерно то же самое, что часто слышим мы и в наши дни.
Потом разные люди спрашивали меня, стало ли мне страшно в тот момент. Почему-то совсем нет, хотя я и не причисляю себя к числу беззаветных храбрецов. Нет, не страшно. Безмерно тошно.
Вскоре выяснилось, что сходные чувства испытали тогда очень многие. Огромные массы людей вдруг ощутили невозможность даже вообразить себе, что сейчас снова начнется «все это». Потому что слишком свежи были в памяти реалии этой, с позволения сказать, жизни. Потому что никто не успел еще забыть ни замороженных глаз комсомольских активистов, ни снотворных политинформаций, ни пьяных ленинских субботников, ни тошнотворно задушевных интонаций телевизионных дикторов, ни циклопических портретов и лозунгов, героически прикрывавших собой прорехи в заборах и прочие «отдельные недостатки», ни предсъездовские вахты трудящихся, ни многочасовые речи генеральных секретарей, ни пятилетки количества, вопреки законам диамата так и не переходящие в качество, ни много другого.
Это все лишь теперь, в наши дни, стало чем-то вроде легенды, для кого-то, кстати, и вполне даже привлекательной, как становится иногда привлекательным все то, что постепенно обретает музейный статус и вид.
Для людей того времени это было даже не вчерашним, а практически сегодняшним днем.
С нетерпением дождавшись конца перерыва в электричках, я помчался на станцию. Поезд был переполнен. Стоя среди ехавших в столицу сограждан, я пытался вглядываться в лица. Должен признаться, что тогда я приуныл, потому что буквально ничего, кроме повседневной бытовой озабоченности, я в этих лицах не обнаружил.
С вокзала я пошел пешком домой. Улица Горького (тогда еще улица Горького) показалась мне безлюдной. Я жил тогда рядом с метро «Маяковская», на Садовом кольце. Прямо под окнами дома я увидел одинокий танк, который казался необитаемым. Просто стоял и стоял. Стоял так, как будто он всегда там был. Это ощущение будничности слегка меня успокоило.
Вбежал в квартиру, одной рукой включил радио, другой — схватил телефонную трубку и стал обзванивать друзей.
Дальше — все более или менее известно и описано в куче разнообразных воспоминаний.
Во вторую, то есть последнюю ночь, шел дождь. Отовсюду доносились слухи, один другого тревожнее и фантастичнее. Промокнув до нитки, я ранним утром, когда уже заработало метро, все же отправился домой. Помню двух милиционеров, дежуривших у входа в метро Баррикадная. Когда я, весь мокрый, прошел мимо, один из них улыбнулся мне и показал двумя пальцами «V». Ну, и я сделал то же самое. Такого душевного единения с представителями государства я не испытывал ни до, ни после этого.
Придя домой и сняв мокрую одежду, я попытался заснуть. Куда там! Повертевшись на диване сколько-то времени, я снова вышел на улицу. Танка уже не было. На его месте стоял автомобиль с раскрытыми дверцами. В машине было включено радио. А рядом стояли несколько человек и молча слушали. «Ну, что там?» — спросил я у пожилой женщины. «Всё! — сказала она. — Они сбежали!» О подробностях я расспрашивать не стал. Я ее обнял и расцеловал. Она махнула рукой и рассмеялась.
Писать и говорить о тех днях — занятие неблагодарное. Все говорят и пишут более или менее одно и то же, хотя и разными словами.
Но и не вспоминать, не говорить об этих днях невозможно. Под тяжким грузом последующих событий они могут показаться случайным мимолетным эпизодом, ничуть не отменяющим фатальной безысходности нашей мертвецкой истории. Впрочем, куда более ничтожным эпизодом может восприниматься и вовсе нелепый факт случайного зарождения жизни на одной из бесчисленных пылинок безразмерной мертвой вселенной.
Лев Рубинштейн
