Берлинская стена, которая 28 лет разделяла столицу Германии на две части, стоила не только свободы, но и жизни почти двум тысячам человек. Для того чтобы оказаться по другую сторону границы, жители Восточного Берлина использовали порой немыслимые пути: от туннелей до воздушных шаров и самодельных самолетов.
Воспоминания и объекты, связанные со Стеной, в Берлине стали собирать почти сразу после ее возведения в 1962 году. Экспозицию, которая сначала находилась в небольшой квартире, основал историк и участник антифашистского движения Сопротивления Райнер Хильдебрандт. Вскоре Музей Берлинской стены стал одним из главных в городе, а после смерти создателя в 2004 году его возглавила жена Райнера Александра Хильдебрандт. Накануне годовщины падения Берлинской стены она дала интервью и рассказала, как властям ГДР за одну ночь удалось разделить город на две части, как немцы пытались выбраться из Восточного Берлина и почему она хочет пригласить в музей Владимира Путина.
- 30 лет, которые уже прошли с момента падения стены, фактически разделили вашу жизнь на две уже равные части: до стены и после, как он разделил в том числе и мировую историю. Какую роль стена играла в вашей жизни?
Александра Хильдебрандт: Вообще-то, музей прожил половину жизни при стене и половину жизни фактически без стены, поскольку музею в этом году исполнилось 57 лет.
Что значило время со стеной и без стены? То, что и для всех свободолюбящих людей, поскольку стена, она разделяла Берлин, разделяла Германию, разделяла Европу, мир, пространство, души людей. Плохо было.
Восточная Германия была большой тюрьмой, людей просто заперли там, не разрешали выходить, не разрешали думать, не разрешали говорить, не разрешали ездить. То, что стены не стало 9 ноября 1989 года, это знаковое событие для всего мира, всей мировой истории. То, что ее не стало, стало логичным концом развития событий, которые начались уже в 53-м году с восстания в восточной Германии, потом продолжились в Венгрии в 56-м году, потом нашли свое продолжение в Чехословакии в 68-м году, с Пражской весной. Продолжились в Польше с «Солидарностью» в 80-м году.
Это длительный процесс: где 68-й год, а где 89-й.
В общем, да. Но период этот еще больше, поскольку первое восстание против коммунистического режима произошло в восточной Германии в 1953 году, 16—17 июня.
Но тогда стены еще не было.
Стены, в общем-то, не было в Берлине, но Германия уже была разделена 25 мая 1952 года. То, что стену построили потом в 61-м году, 13 августа, фактически означало цементирование разделения Германии, а не начало. Руководители, то есть вот эти так называемые вожди, в общем-то, стали очень бояться, поскольку они теряли катастрофически свое население, самые лучшие специалисты убегали: врачи, инженеры — просто убегали на Запад. Для того, чтобы их остановить, они решили их вот таким вот насильственным способом запереть.
Мы каждые десять лет празднуем годовщину падения стены: в 2009-м праздновали, в 1999 году, и каждый раз — с разными ощущениями, потому что десять лет назад казалось, что все уже точно кончилось, стены больше не будет никогда, в любом виде. А сейчас, по крайней мере, мне, так уже не кажется. Вы с каким чувством встречаете эту годовщину в этом году?
Что касается Германии, конечно, не кажется, что сложнее и сложнее становится. В общем-то, совсем другие чувства, которые на переднем плане, — не только в дни юбилея, но и каждый день. Потому что у нас музей открыт 365 дней в году, с 9 утра до 10 вечера, и поэтому фактически у нас этот процесс памяти, процесс воспоминаний, процесс «незабывания», в общем-то, происходит каждый день.
Но важно отметить, что с нами происходит, со мной лично… Тяжело, какое-то двойственное чувство. С одной стороны, большая радость, конечно — свободная объединенная Германия, наконец-то мы можем жить в свободной объединенной Германии. Но чувство траура и соболезнования по тем людям, у которых родные погибли при попытке перехода границы, вот этой убийственной границы, этой страшной границы, оно очень сильно. Эти люди страдают.
Конечно, они как-то где-то празднуют, но фактически они полны боли — их родные не дожили до 9 ноября 1989 года. Совсем молодые люди, которые погибли ни за что — они просто хотели быть свободными. Их убили.
Перефразирую свой вопрос: мы сейчас живем в том мире, где дух холодной войны очень хорошо чувствуется. Есть условное противостояние Востока и Запада, условное противостояние России и Украины, скажем. Вот у вас здесь висели украинские флаги.
Они не висели, а висят. Это не они, а только один флаг, только очень большой. Просто этот флаг фактически с призывом к президенту России господину Путину — фактически ничто другое как призыв к диалогу.
И мы не считаем, что в последние десять лет ситуация усложнилась. Да, осложнения, что касается попыток Англии выйти из Европейского союза — да, это печально, и мы, честно говоря, очень уверены, что это все-таки не произойдет. Мы очень верим и надеемся на это. Потому что это было бы несколькими шагами назад в историю, а это нехорошо — надо смотреть вперед, а не идти назад.
Укранский флаг над входом в музей Берлинской стены
А что касается конфликта, да нет никакого конфликта. Просто мы, наверное, не научились разговаривать друг с другом. Нам бы очень хотелось, чтобы произошел диалог — не только в крупном, большом формате, на высоком уровне.
Наш музей — это история. Не только наша — и ваша тоже, и каждого человека в России, в любой стране мира. Недавно мы открыли отдельную экспозицию, посвященную истории НАТО, послевоенной истории
Я бы хотела пригласить Владимира Путина посетить наш музей. Даже если он не согласен с его содержанием… Мы же живем в демократии. А я уверена, что Владимир Владимирович — демократ.
А теперь давайте вернемся к истории. В 1961 году Берлин разделился на две части, и это было совсем непростой задачей. Потому что поделили даже метро. Вы уже больше тридцати лет занимаетесь изучением этого разделенного Берлина. Что больше всего поражало в этом?
Что больше всего поражает? Это чисто немецкий случай вообще-то. Так говорил и мой покойный муж. Всё было так продумано и сделано в деталях, что это могло быть только немецкой идеей и немецким воплощением. Вот это вот детальное разделение, такое скрупулезное. Какое-то плановое, действительно, что-то нечеловеческое, непонятное. Сделанное с какой-то непонятной жестокостью, непонятной точностью. Это поражает.
Это было непросто, поскольку местность в Берлине не везде одинаковая, нельзя было просто протянуть границу и построить стену, чтобы она везде была одинаковая. Нет, это было очень сложно, поскольку местности были разные.
Граница, которая проходила в Берлине, была построена в зависимости от местности. Где-то какая-то небольшая река была, где-то какой-то лес, где-то какие-то дома, которые взрывали для того, чтобы там соорудить границу. Где-то какой-то канал естественный, который ГДР использовала как естественное препятствие, дополнение к их системе. Система сама по себе была ужасная, очень жестокая.
В Берлине не было самострелов и мин, они были на границе между Германиями. Но и того, что они в Берлине поставили, было достаточно для того, чтобы убивать. Жестоко убивать. А стреляли они в перебежчиков при попытке побега не в ноги. Они стреляли в голову, в сердце, в живот, в тело.
Сколько тысяч человек погибли за это время? Есть ли какие-то цифры?
По нашим оценкам на сегодняшний день, 1902 человека. Это очень четко. Мы работаем и ищем. И находим, к сожалению. Но мы предполагаем, что чуть больше.
Опишите ту ночь, когда Берлин разделился на две части.
Это произошло в воскресенье, 13 августа 1961. Было четыре часа утра, все люди спали. Никто не предполагал, что это может произойти. Но утверждать трудно, поскольку мой покойный муж, основатель нашего музея, знал об этом. За три дня до строительства, 10 августа 1961, он пошел к министру Эрнсту Леммеру, чтобы с ним поговорить. Министра не было, был его помощник, штатссекретарь. И мой муж тогда сказал, что министр должен идти к микрофону, потому что сейчас произойдет «молниеносная герметическая изоляция Западного Берлина». Ему ответили: «поздно, мы уже ничего не можем сделать».
То есть, конечно, правительство Западной Германии знало об этом. Благодаря перебежчикам, благодаря информации всяческого рода. Мой муж тоже знал об этом, потому что к нему тоже приходили люди. Он был очень знаменитым человеком. Население не знало. Население пошло на выходные к родственникам, дети — к бабушке с дедушкой, невеста — к жениху или наоборот. И оказались заперты в один момент, не могли потом вернуться.
А как вы себе это объясняете? Это какая-то особая жестокость или желание побольше людей запереть на другой стороне Берлина?
Это особая планомерность, особая жестокость, особая скрупулезность. Это немецкое.
Какое ваше первое воспоминание о стене?
Вообще-то я приехала с выставкой на какое-то короткое время. Случайно познакомилась с моим покойным мужем. Тот человек, который мне всё это объяснил и рассказал, был моим мужем. Поскольку вот так просто видеть что-то… Ну стена. Стена на тот момент уже была расписана, потому что в 1975 году Хонеккер поставил новое поколение стены, и она уже была такая совершенная, что стала самым большим полотном в мире для росписи художников. Художники со всего мира приезжали и расписывали стену. Такие как Кислер, Ричард Хэмблтон, Тьери Нуар из Франции. Поэтому, в общем-то, было красиво.
По сути, тогда стена уже была символом свободы и несвободы одновременно. То есть таким большим арт-объектом.
Фактически, то, что Хонеккер построил ее уже такой совершенной, ускорило её падение. Поскольку она уже была смешной. Она была арт-объектом. Она уже выглядела не угрожающе, а просто как-то красиво.
То есть уже никто ее не боялся?
Со стороны запада — да. Людям, которые оставались за границей, действительно, было очень тяжело.
