– Кира Георгиевна, в советские времена вы были опальным режиссером, но ведь у вас много наград. Как вы сами относились к гонениям и признанию?
– Премии вообще не имеют для меня значения. А из гонений складывалась моя жизнь! Награду тебе дали – вышел на сцену, поклонился, сказал спасибо, принес домой, поставил на полочку и доволен, что тебе, как ребенку, дали игрушку-погремушку, и она у тебя есть. Но все это ведь так не важно. Все это совершенно не имеет отношения к тому, что на экране. Что мне изначально нравилось в режиссуре, еще до того, как я стала этим заниматься, – так это то, что ты можешь сделать некий предмет, и он живет и дышит дальше, независимо от тебя. Ты можешь исчезнуть, а он есть и будет! Наверное, только это и важно.
– После того, как появился ваш фильм «Второстепенные люди», все последующие ваши работы будто продолжают ту же тему. Вы осознанно выбираете в свои герои «второстепенных людей»?
– Да. Для меня все мои герои – маленькие люди, которые живут маленькой тихой, провинциальной жизнью со своими не грандиозными обманами, с мягкими, извилистыми сюжетами, переплетениями и так далее. У такого фильма большой электорат, как теперь говорят. Но эти фильмы о тех людях и для тех людей, которые не так уж много думают о высокой политике, большой экономике, больших богатствах. Они живут в своем крохотном мирке, в своих четырех стеночках. И для них гораздо важнее не то, что произошло в большом мире, а то, что здесь, в их маленьком уютном мирке, кто-то вышел замуж, кто-то обманул, кто-то умер… Это маленький мир, который, на самом деле, очень велик.
– Если вспомнить ваши недавние картины – тех же «Второстепенных людей» или «Три истории», – вы работали с цветом, то были яркие, запоминающиеся фильмы. Но после «Второстепенных людей» вы снова вернулись к столь любимому вами черно-белому изображению. Чем же вас так привлекает черно-белая эстетика?
– Во-первых, моим глазам просто приятнее смотреть на черно-белое изображение. Как только я вижу по телевизору черно-белое кино, я обязательно в него «впиваюсь» и хоть немного, да посмотрю. А цвет меня просто раздражает. Когда приходится работать с цветом, вдруг понимаю, что я над ним не властна. В том смысле, что я не обладаю даром оператора – не могу правильно поставить свет, и иногда понимаю результат, только когда вижу его на пленке, на экране. Почему нравится черно-белое кино? Оно обладает странной особенностью, как и черно-белая фотография – там дешевку гораздо легче выдать за дорогую вещь. А если вы стекляшку снимете в цвете, она и будет выглядеть сомнительной стекляшкой. Например, когда смотришь какие-нибудь американские «Клеопатры», все время не покидает ощущение, что все, во что они одеты и что на них надето, – фальшивка, мишура. А в черно-белом кино все выглядит гораздо дороже, поэтому и в производстве обходится гораздо дешевле. Я уже не говорю о том, что в черно-белом кино больше искусства, потому что в нем больше условности. А я считаю, что там, где больше условности, там и искусства больше.
– А насколько для вас важна условность в актерской игре? Вы ведь так часто блестяще сталкиваете в своих картинах профессиональных актеров с непрофессионалами...
– Сочетание актеров и неактеров всегда высекает какую-то живую искру, вы удивитесь, но при таком сотрудничестве из профессионального актера «вытаскивается» человек. Актер начинает обижаться, что его снимают с непрофессионалами, и это бывает любопытно и значимо для самой работы. Например, бывают моменты, когда «заслуженные» и «народные» подходят ко мне и говорят: «Почему я должен репетировать с этим человеком, которого ты пригласила с улицы? Репетируй с ним сама!». Я настаиваю на своем, и из этого контакта высекается нечто... будто «рождается ребеночек».Чем мне дороги непрофессионалы? Мне кажется, что в них много жизни. Кроме того, они не замучены актерством в плане конкуренции, театра, занятости, наконец, у них нет смысла в борьбе за существование, за роль, они как-то легче ко всему этому относятся. Есть роль – сыграл; нет роли, не взяли – переживу. А таланта у непрофессионалов ничуть не меньше, чем у профессионалов. Может, ему и не дано сыграть одинаково блестяще и Гамлета, и сапожника – зато он может так сыграть пьяницу, что всем даст фору. А профессионал может сыграть и то, и другое, и третье, и двадцать пятое. И все же, я допускаю, что он будет не столь органичен, как непрофессионал.
– Ваш последний фильм довольно длинный – идет почти три часа. И помимо детективного сюжета там много лирических и абсурдистских отступлений, деталей. Продюсеры не настаивали, чтобы вы привели картину в более привычный формат?
– Настаивали. Я прислушиваюсь к подобного рода советам... Но только прислушиваюсь. Впрочем, многое я просто вырезаю.
– Наверное, это мучительный процесс – «резать» собственное творение?
– Нет, не мучительный, творческий, потому что становится лучше. Я очень быстро снимаю. А вот монтирую невероятно долго. Так устроена моя психика. Сокращения или переделки – только в таком постепенном процессе происходят. И тогда остается то, что ты хочешь. Это не мучительно, а интересно.
Разговор состоялся в 2005 году.
