Из выступления Владимира Познера в "Жеральдин" (20.10.15).
Вопрос: Владимир Владимирович, здравствуйте. У меня к вам такой вопрос. Вы как журналист, работающий в жанре интервью, имеете возможность беседовать с совершенно разными людьми и задавать им совершенно разные вопросы. В том числе неожиданные, провокационные, интересные, веселые… Есть ли такие темы и вопросы, которые вы никогда не затронете? Запретные. Есть ли для вас табу?
В.П.: Есть.
Продолжение вопроса: Эти запреты могут быть либо ваши личные – в силу воспитания, каких-то предубеждений, либо профессиональные – в силу журналистской этики… Существует ли в современном мире журналистская этика? Без привязки к стране, к религии, к политике. Спасибо.
В.П.: Что касается провокационных вопросов – их не бывает. Провокационный – тот вопрос, который тебе не нравится. Тебе задают его он провокационный. Есть вопросы типа: «Вы давно перестали бить свою жену?». Он провокационный – потому что никак на него нельзя ответить. Если скажешь «да» – значит бил, если «нет» – то значит продолжаешь. Тут ответ есть только один «я не женат».
Есть вопросы, которые лично я не задаю. Это принципиальные вещи. Я не спрашиваю, сколько вы зарабатываете денег, я не спрашиваю, за кого вы голосуете, и я не задаю интимных вопросов, касающихся личной жизни человека, если только это не является общественно важным моментом. Вот собственно и все.
Есть ли вопросы, запрещенные сверху, – я таких не знаю. Есть люди, которых я не могу пригласить, – это да. Первый канал их не будет давать в эфир. Но вопросов таких я не знаю.
Насчет личного – просто чтобы вам объяснить, что я имею в виду. Если человек сам эти вопросы делает публичными тогда я считаю, что имею право. Скажем, Хиллари Клинтон в своей книге писала, что самые тяжелые ее решения были связаны с тем, что баллотироваться ли в Сенат Соединенных Штатов от штата Нью-Йорк и оставаться ли с Биллом. Или уходить. Коль скоро она уже написала это в книги – то я имею право ее спросить. И я спросил: А почему вы остались с Биллом? На что она очень умно ответила. Посмотрела мне в глаза и сказала: «Билл – единственный человек, который может заставить меня смеяться». Очень деликатно. Так что я так вам отвечу. Есть конечно этика, конечно есть. Это не то, что записано как-то на бумаге. Хотя у каждого СМИ, в частности и у ВВС, и у ABC в Америке, СВS, NBC – есть своя, что ли, книга правил поведения журналиста. И там конечно очень подробно это все написано. Ну например если бы я у вас брал интервью и вы пригласили меня ужинать – я бы не мог позволить вам заплатить. Если бы я, зная, что я буду брать интервью у вас, потому что вы важная персона – то я не пойду с вами в баню, я не буду играть с вами в теннис, я не буду с вами ломать хлеб. Это топ-лист таких правил. Ну как можно ломать хлеб с человеком – а потом задавать ему то, что вы называете провокационными вопросами? То есть конечно есть такие вещи этического характера, да.
Вопрос: Вы говорите, что в 20–25 лет еще много не знаешь, чего спросить и потом думаешь на склоне лет – почему же я не спросил то-то и то-то? Вопрос: а вот познали ли вы, в силу широты круга вашего общения, в силу возраста, наконец, какую-то такую сакральную истину, которую… вот нам что бы спросить у вас? Что бы вы сами спросили через 80 лет у себя? Без чего жизнь невкусная? Существует ли какой-то такой гений, через которого с нами общается что-то такое космическое? Из ныне живущих. Что нам вот обязательно нужно бросить все, полететь, застать и увидеть его? Попробовать ли наркотики? Вот что вы хотите сказать нам – то, что вы не можете сказать по телевидению, а вот нам все-таки доверительно.
В.П.: Я могу сказать – если я вам говорю, то это уже и не доверительно. Вас много здесь. Вы знаете, каждый человек, как мне кажется, постепенно, постепенно постигает какие-то истины. Я помню замечательное эссе – написал один американский писатель, Хемингуэй, объясняя, почему он покончил с собой. Он написал – он же крупный американский писатель – он писал о том, что писатель, постигая истину, каждый раз откусывает кусочек своего языка. Фигурально, конечно. И когда он уже ее постиг – то языка больше нет. И он не может ничего сказать. И что Хемингуэй ее постиг, и когда он понял, что не может ничего сказать, он с собой покончил.
Это такой, на мой взгляд, очень сильный образ и довольно-таки точный. Потому что когда мы постигаем истину, это всегда связано с опытом и всегда связано со старением. И когда мы стареем, мы всегда что-то теряем. Да, мы приобретаем опыт определенный, но много теряем – мы теряем во внешности, мы теряем в привлекательности, мы теряем в силе, и даже в уме мы теряем. И поэтому очень трудно… мы осознанно или неосознанно, но стремимся к этой истине. И мы полагаем, что она есть. А я – не уверен, что она есть, какая-то вот такая истина.
Когда вы говорите о каких-то гениях – я не знаю, но для меня совершенно очевидно, что читая того же Достоевского или Маркеса, я постигаю что-то. Они чего-то постигли и мне это передали. Я что-то для себя… Вот я могу сказать, что для меня есть некоторые истины. Но они – для меня, я совсем не уверен, что они для всех. Вот эта истина, о которой я часто рассказываю, что надо обязательно пробовать. Не важно, получится или не получится. Для меня это истина, я это постоянно делаю. И необязательно, что это истина для всех.
Поэтому… ваш вопрос вообще на самом деле очень интересный, но не следует искать человека, который вам всем скажет: надо делать так. Когда вы его встретите, отвернитесь от него. Такого человека нет. Есть люди, которые считают, что они могут всем это сказать, что они-то знают истину, и когда мы им подчиняемся – как правило это кончается ужасным образом. Могу назвать некоторые фамилии.
