Первые сорок лет моей жизни слово «война», произносимое по-русски без эпитетов и вне контекста, в девяносто девяти случаях из ста означало Великую отечественную войну. Поэтому и два, может быть, самых известных мема послевоенного времени — присказка «лишь бы не было войны» и «хотят ли русские войны?» из стихотворения Евтушенко — относились именно к этой войне. В подтексте обоих речений — именно прошедшая война: лишь бы та война не повторилась; русские не хотят повторения войны (именно той войны).
Следствия у прилипания этой войны без артикля (в русском языке ведь нет артикля, но он часто подразумевается) к только Великой отечественной было два.
Первое — любая другая война более мелкого калибра, чем та, что шла четыре года на нашей территории, в которую ввязывался или которую начинал Советский Союз, вовсе не считалась войной. Конечно, до поры до времени. Между войной в Афганистане, прикончившей Советский Союз, и Чеченскими войнами, сделавшими Российскую Федерацию тем, чем она пока является, происходило постепенное освобождение сознания от магии величия главных событий, случившихся, якобы, в прошлом. Оказалось, что мы и сами с усами, живем прямо-таки в самом центре большой истории. Вот и у нас появились настоящие войны. Видные российские публицисты — от Анатолия Чубайса до Александра Дугина — проповедовали с середины 1990-х годов целебность войны для ковки национального духа и обжига национального самосознания.
Другое следствие искусственной пропагандистской занятости «войны» только Великой отечественной — и в этом коварство истории — инфляция самого слова. Чему только ни объявляли войну советские и особенно постсоветские люди — от лени и ротозейства до коррупции и терроризма. В советские годы грамотные русские вздрагивали, когда вместо правильного война с кем-то или воевать с кем-то — война с врагом, воевать с фашистами и т.п. — все чаще стали говорить «война против кого-то». Эта вроде бы мелкая морфологическая и стилистическая заноза была одним из сигналов и более крупной перемены, вызванной, возможно, пропагандистским потопом вокруг еще и двух невидимых войн, которые сопровождали и весь мир, и СССР в этом мире.
Первая — «холодная война», вторая — «угроза атомной войны».
Диапазон страха перед новой войной и отвращения к ней проявлялся по-разному — от смертельной серьезности послевоенного Оруэлла (1949), с его саркастичным «мир — это война», до сатиры Александра Галича, с его «мы стоим за дело мира — мы готовимся к войне, ты же хочешь, как Шапиро, прохлаждаться в стороне» (1960-е).
Но как только облетели листочки пропагандистского леса, люди в бывшем СССР перестали бояться атомной войны. Она стала для большинства бумажным тигром. На всем протяжении 1990-х, да и в начале нулевых, американские, российские, казахстанские, украинские военные специалисты бок о бок трудились над сокращением этой угрозы. Но конец холодной войны показался и концом этой самой ядерной угрозы. Вместо одной атомной войны в Европе, в Азии, в Африке началось несколько — да множество! — войн. От войн за советское и югославское наследство до гражданской войны в Афганистане и множества войн в Африке.
11 сентября 2001 года эта война сразу за несколько имперских наследств перекинулась на территорию Соединенных Штатов Америки. Вдруг стало ясно, что для нанесения чувствительного удара даже сверхмощному противнику и не нужно атомного оружия, а нужна средняя техническая и очень хорошая моральная подготовка. Повсюду в мире заговорили о войне с террором, которая идет вот уже 15 лет. Ее ведут государства с разрозненными, но время от времени образующими прочную сеть частными сообществами.
Фантастическую повесть Владимира Бээкмана «Ночные летчики» выпустили в переводе Арнольда Тамма на русском языке в Москве за четыре года до начала Афганской войны, от которой ведут отсчет, как мы теперь знаем, и талибы, и Аль-Каеда и tutti quanti, увидевшие, наконец-то, войну в сердцевине мира. Главные герои книги — немецкие военные летчики, чудом сохранившие свои старые истребители в норвежских фьордах, вылетавшие оттуда на операции. Командование куда-то исчезло, оставался только воинский долг. Но было и желание понять, что же стряслось с Европой. Там, думал главный герой, на первый взгляд, воцарился мир: нет больше светомаскировки, гражданские лица явно свободно передвигаются и живут обычной жизнью. Но что это может значить? Только одно: просто война приобрела новые свойства. Она идет теперь не так, как прежде. И летчики приспосабливаются к этой новой войне. Своими скромными силами они оказываются в состоянии сбивать сверхсовременные вражеские машины, пилоты которых проигрывали бой просто от неожиданности.
Фантазия 1975 года. А в реальности готовились к атомной войне. И в шутку и всерьез. А противник поджидал совсем с другой стороны. Эта притча снова вернулась со страшной силой — войной за советское наследство между Российской Федерацией и Украиной, которую начали словно герои Бээкмана. Только у эстонского писателя это были немецкие летчики, словно клонированные для новых подвигов Люфтваффе, а в нашей реальности — это клонированные для новых подвигов Красной армии гиркины-стрелковы. И это их братья, собравшиеся под черным флагом для уничтожения гражданской жизни на всей бывшей территории великих империй — от Римской до Оттоманской.
Война, которая стала родной матерью целого поколения.
После первой успешной попытки перенести ее в Северную Америку предпринимались все новые и новые. Пока безуспешно. Но и ключ к прекращению этой пятнадцатилетней войны пока не найден. Сотни тысяч погибших. Миллионы перемещенных лиц. Но эти слова ровным счетом никого не волнуют.
Удивительное дело. Война идет совсем рядом. Но страха или лозунга «лишь бы не было войны» не слышно и не видно.
С кем ни поговоришь о войне сегодня, через 15 лет после 9/11, в семантическом ореоле этого слова точно выпали два ключевых цвета — страх за себя и за близких и скорбь за тех, кого она уже унесла.
В Риме есть памятник жертвам 11 сентября 2001 года, точнее даже — тем, кто погиб в башнях-близнецах на Манхэттене. Памятник очень лаконичен: две античные колонны, поставленные рядом — через дорогу от Чирко Массимо. Вместе и знак скорби и — признание бессилия перед иронией истории.
